– Слушай, ты только не подумай ничего плохого, – робко проговорила она через несколько мгновений. – Можно, я их потрогаю? Ты мне позволишь? Я просто умираю от желания узнать, хороши ли они на ощупь так же, как на вид. Считай меня ненормальной, если хочешь. Ты не обиделась?
– Ну конечно нет, Лукреция, – сердечно ответила жена посла. Она скорчила прелестную гримаску и улыбнулась, обнажив ровные белые зубы. – Давай ты потрогаешь мои, а я – твои. Мера за меру. Подруги часто ласкают друг друга, и ничего плохого в этом нет.
– Конечно нет, – радостно подтвердила донья Лукреция. И покосилась на угол, в котором укрылся дон Ригоберто. («Она с самого начала знала, что я здесь», – вздохнул дон Ригоберто.) – Не знаю, как твой, а мой муж в восторге от таких вещей. Давай поиграем.
Женщины принялись ощупывать друг друга, сначала осторожно и робко; потом более решительно; вскоре обе, не таясь, ласкали друг другу соски. Женщины почти слились в объятиях. Их руки переплелись, волосы перемешались. Дон Ригоберто едва отличал одну красавицу от другой. Капли пота – а может быть, слезы? – щипали глаза так немилосердно, что он без остановки моргал. «Как радостно, как горько», – думал он, сознавая, насколько противоречивы его чувства. Такое возможно? Почему бы и нет. Раз возможно находиться одновременно в Буэнос-Айресе и в Санта-Марии, сидеть холодным утром в набитом книгами и гравюрами кабинете и прятаться в весеннем саду, изнывая от жары и алчно вглядываясь в густые клубы пара.
– Сначала это была игра, – пояснила донья Лукреция. – Чтобы убить время, пока из нас выходили токсины. И вдруг я подумала о тебе. Понравится ли это тебе? Возбудит ли? Или оскорбит? И не устроишь ли ты мне сцену, когда обо всем узнаешь?
Дон Ригоберто, верный решению всю ночь поклоняться наделенным особыми полномочиями грудям своей жены, опустился между раздвинутыми ногами доньи Лукреции. Взял ее груди в ладони, с благоговением и нежностью, бережно, словно хрустальные. Он целовал их сомкнутыми губами, миллиметр за миллиметром, словно землепашец, который старается засеять каждый клочок земли на своем поле.
– В общем, я захотела потрогать ее грудь, чтобы узнать, отличается ли она на ощупь от настоящей. А она мою просто так, за компанию. Конечно, это была игра с огнем.
– Разумеется, – согласился дон Ригоберто, продолжая ласкать груди жены, разглядывать их, сравнивать и наслаждаться их симметрией. – Вы возбудились? Стали целовать их? Сосать?
Произнеся это слово, дон Ригоберто испуганно прикрыл рот ладонью. Он нарушил собственный запрет на употребление примитивных выражений (сосать, лизать), способных разрушить любые чары.
– Я не говорил «сосать», – неловко оправдывался дон Ригоберто, тщась исправить прошлое. – Итак, «целовать». Кто из вас начал? Ты, любимая?
Видение стало мутнеть и пропадать, словно отражение в запотевшем зеркале, и ответ доньи Лукреции прозвучал едва слышно:
– Конечно я, ты ведь этого хотел, ты сам просил меня об этом.
– Не уходи, – попросил дон Ригоберто. – Я хочу, чтобы ты была здесь, живая, а не призрак. Потому что я тебя люблю.
Тоска обрушилась на него, как ливень, буйные струи заливали сад, стучали по крыше резиденции посла, смывали запах сандала, сосны и мяты, скрывали от глаз маленькую баню и двух подруг. Видение испарилось вместе с горячим мокрым воздухом парной. Утренний холод пробирал до костей. Злые, точно фурии, морские волны яростно бросались на берег.
Дон Ригоберто вспомнил, что в романе Онетти – проклятого Онетти, благословенного Онетти – Толстуха и Кека целовались тайком от Браусена, точнее – мнимого Арсе, и Кека (бывшая или нынешняя проститутка или бывшая проститутка, та, которую убили) верила, что ее комната полна монстров, духов, сказочных уродцев и невидимых фантастических тварей. «Кека и Толстуха, – подумал он, – Лукреция и жена посла». Я шизофреник, такой же, как Браусен. Видения рассеялись, бездна одиночества становилась все глубже, кабинет, словно квартиру Кеки, наполняли злобные твари, а спасения не было. Может, пора сжечь дом? Закрывшись в нем вместе с Фончито?
