– Если ты не захочешь рассказывать, я пойму, – солгал он, лаская ей ушко кончиком языка и тщетно пытаясь скрыть нетерпение за ребяческим кокетством. – Расскажи то, что хочешь сама. Или даже вообще ничего.
– Я все тебе расскажу, – пробормотала донья Лукреция, отвечая на его поцелуй. – Разве не за этим ты меня отправил?
– И за этим тоже, – признался дон Ригоберто, целуя ей шею, лоб, нос, подбородок и щеки. – Ты хорошо провела время? Тебе понравилось?
– Хорошо я провела время или нет, зависит от того, что теперь будет между нами, – резко произнесла Лукреция, и дон Ригоберто понял, что ей страшно. – Я веселилась. Наслаждалась жизнью. И боялась до смерти.
– Боялась, что я стану злиться? – Теперь дон Ригоберто ласкал соски жены кончиком языка, чувствуя, как они твердеют от его поцелуев. – Устрою тебе сцену ревности?
– Я боялась причинить тебе боль, – ответила донья Лукреция и обняла мужа.
«Она начала возбуждаться», – решил дон Ригоберто. Он ласкал жену, из последних сил сдерживая готовое поглотить его желание, и шептал ей на ушко, что любит ее, любит куда сильнее, чем прежде.
Донья Лукреция начала свой рассказ, медленно, тщательно подбирая слова – долгие паузы выдавали ее смущение, – но вскоре разоткровенничалась, ободренная нежностью супруга. Постепенно женщина совсем успокоилась, и рассказ потек плавно. Донья Лукреция прильнула к мужу и положила голову ему на плечо. Ее рука тихонько скользила по животу дона Ригоберто, неспешно приближаясь к самому низу.
– Твой инженер сильно изменился?
– Он стал одеваться как настоящий гринго и все время сыпал английскими словечками. И все же, несмотря на лишний вес и седину, это был прежний Плуто, робкий и рассеянный, с унылым вытянутым лицом.
– Представляю, что сделалось с этим Модесто, когда ты пришла.
– Он так побледнел! Я даже испугалась, что он упадет в обморок. Сунул мне огромный букетище, в полтора раза больше его самого. Лимузин и вправду был прямо из фильма про гангстеров. С баром, телевизором, стереосистемой, а сиденья – не поверишь! – из шкуры леопарда.
– Бедные экологи! – воскликнул дон Ригоберто.
– Кошмарная безвкусица, я знаю, – признался Модесто, пока шофер, высоченный афганец в гранатовом мундире, укладывал чемоданы в багажник. – Но это самый дорогой лимузин, который у них был.
– А он умеет посмеяться над собой, – отметил дон Ригоберто. – Очень мило.
– По дороге в «Плазу» он сделал мне невинный комплимент и покраснел, как помидор, – продолжала донья Лукреция. – Сказал, что я прекрасно сохранилась и стала еще красивее, чем в ту пору, когда он делал мне предложение.
– Так и есть, – перебил дон Ригоберто и прильнул поцелуем к губам жены. – Ты с каждым днем, с каждой минутой становишься все краше.
– Ни одного двусмысленного словечка, ни одного рискованного намека, – добавила женщина. – Он так меня благодарил, что я почувствовала себя чуть ли не добрым самаритянином из Библии.
– Ты знаешь, о чем он думал, пока любезничал с тобой?
– О чем? – Ступня доньи Лукреции скользнула Ригоберто между ног.
– Увидит ли он тебя голой в тот же вечер, в «Плазе», или придется дожидаться первой ночи в Париже, – объяснил дон Ригоберто.
– Он не увидел меня голой ни в тот же вечер, ни первой ночью в Париже. Только если подглядывал в замочную скважину, пока я принимала душ и одевалась в оперу. Мы и вправду жили в разных комнатах. Моя была с видом на Центральный парк.
– Но он, конечно, тискал твою руку во время спектакля или в ресторане, – жалобно проговорил разочарованный дон Ригоберто. – «У Режины» он осмелел от шампанского и чмокнул тебя в щечку, когда вы танцевали. Сначала в щечку, а потом в шейку или в ушко.
Ничего подобного. В тот вечер Модесто так и не отважился ни поцеловать ее, ни взять за руку, только расточал любезности, держась на приличном расстоянии. Он был очень мил, остроумно шутил над собственной робостью («Стыдно признаться, Лукре, но за шесть лет брака я ни разу не изменял жене»), признался, что никогда прежде не слушал оперу и не бывал в таких местах, как «У Режины» или в «Ле Сирк».
– Кажется, здесь принято долго обнюхивать вино в бокале и заказывать блюда с французскими названиями.
