У зайчат коротенькие, совсем не заячьи ушки, большие, даже огромные — по сравнению с телом — головы. Но это настоящие зайцы, веселые, прыгучие, и они не очень-то меня боялись — шныряли в ногах, будто дразнили. Дед кричал мне, кричал, потом, — наверное, разобрал азарт, — слез с тачки, смешно раскорячив ноги, тоже стал ловить. Мы долго гонялись за зайчатами, но так и не поймали…
Солнце висело в дубовой кроне — сучья казались прожилками, а листья приняли какой-то фантастический, фиолетово-золотистый цвет. Поляны большей частью уже выкошены нетерпеливыми косарями, волглые травы лежали причудливыми, косыми рядами, и пахло от них увядающей земляникой, горьковатым соком конского щавеля, шибающим в нос купырем. Где-то поблизости таинственно укал голубь-вяхирь. В ярушке, в зарослях ольшаника заходился в песне соловушка.
С опушки показались рассыпанные веером домики Краснолипья. Крыши почти на всех из красной, самодельной черепицы. Кое-где меж дворами стлался легкий туман; он медленно, цепляясь за плетни и заборы, перетекал в низину… Орали петухи.
Но вот гонят стадо. Хозяйки покрикивают, собаки захлебываются лаем — каждая у своих ворот, — пастухи, сонно поругиваясь и на собак, и на хозяек, лениво хлопают кнутами. Коровы, перемесив остатки тумана, уносят его на своих ногах в балку.
— В старину, говорят, тут хутор был. Дворов пять, может, чуток поболе. На отшибе пасечник жил — Илюха Колядин. И — кто его знает — ради пчел или так… для души — липы сажал.
Мы уже ехали по Краснолипью. Я вертел головой, искал: где же липы?
— Много… много было. Целая роща. Бывало, об эту пору въезжаешь — они в цвету, — как в райский сад… В войну на топку порубили.
— Лес же рядом!
— Строго было с лесом…
— И ни одной не осталось?
— Да кое-где… У бабки Нюры — увидишь.
Еще от крайних дворов за нами увязалась целая свора собак. Таких огромных и страшных псов я никогда не видел. По мере нашего продвижения одни собаки, проводив от хозяйского дома, отставали, другие занимали их место. Так мы и ехали по селу — сопровождаемые разноголосым лаем.
Остановились у скособоченной хатенки с подслеповатыми окошками, но под красной, тяжелой черепицей. Собаки погавкали для порядка и разбежались. С огорода, переваливаясь, ковыляла к нам согбенная старушка. Я угадал бабку Нюру, отцову тетку, — она у нас гостила как-то, с год назад.
«А где же липа?»
— Здорово ночевала, Ивановна!
— Здорово, здорово, сват! О-о, и унучек приехал!
Бабка подошла к палисаднику, остановилась, и тут я увидел рядом с ней, в картофельной ботве, огромный, щелястый пень.
— Поздравствуйся, — подтолкнул меня дед.
— Здрасте, баб Нюр! А зачем вы липу спилили?
— Э-э, нашел об чем горевать. Свет нам зимой проводили, а она, стал быть, мешала.
— Можно было сучья обрубить, — вставил дед.
— Кому обрубать-то?.. Спилить легче. — Она пожевала темными, морщинистыми губами, спросила: — Сселять вас с хутора пока не думают? Слух идет — он у вас теперя неперспективным значится.
— Пусть делают что хотят — я никуда с него не пойду, — зло ответил дед.
— Да-а, куды все катится? Хотят вроде как лучше… а все через пень-колоду… Завтракать-то будете?
— Поели бы, да некогда. Ехать уже пора.
— А куды едете-то?
— В Оськино за горшками.
— Так на что ж они нужны-то? В такую даль! В магазине и банки есть, и чугунки…
А я ходил вокруг пня, свежего, еще живого, выбросившего клейкие побеги, — ходил и представлял, каким высоким и, должно быть, красивым было дерево. От пня струился медовый запах, кое-где по трещинам сочился густой сок, пчелы, рыжие, золотистые, темно-серые, собирали его, а в стороне, не решаясь приблизиться, вились злобные полосатые осы.
На прощание бабка Нюра дала мне старый, каменно-твердый пряник, от которого пахло мылом; я сосредоточенно и долго его грыз.
— Надо было остаться перекусить, — вздохнул дед, доставая припасенную бутылку молока.
Я сгрыз пряник, напился молока, и только тогда заметил, что Краснолипье уже скрылось, а впереди — другое село. С белой церковью, с белыми домами; даже сараи в этом селе и те белые.
Стояло необычное село на пригорке, вокруг — равнина, зеленое с голубым, сливаясь вдалеке, сгущалось в темную полосу окоема. Над золотым церковным куполом скучились ватные горы с розоватыми от не полного еще солнца боками, купы изумрудных дерев ярко выделялись на фоне белых построек. И все казалось нарисованным — так свежи и неправдоподобно сочны были краски. Извиваясь, к селу тянулась мучнистая дорога, обочь ее — сизые от пыли, молодые, чуть не брызжущие терпким соком хлеба. Было томительное безветрие, и за нами долго стояли, медленно клубясь, две полоски потревоженного праха…
