— А я не нанималась дома сидеть. Имею право повеселиться.
— Вот, я смотрю, у тебя сережки.
— Да, сережки.
— Не железки, нет?
— Не железки.
— А откуда они у тебя? Ведь и пробы, небось, неплохой.
— Да уж неплохой.
— Так откуда они?
— Нашла, подарили, да какая разница? — начала заводиться Маша.
— Это называется антиобщественное поведение. И не забывайся!
— А вы меня за руку поймали? За ногу вы меня держали? И все!
— Значит, если завтра…
— Ясно, Нина Анатольевна, ясно. Не повторяйте. Я запомнила.
Когда Нина Анатольевна ушла, Маша набросилась на маму:
— Ты как неродная. Та ля-ля, а ты уши развесила. Да еще и подпеваешь.
— Бездельница! Ведешь себя, как проститутка.
— А чего ты задергалась, когда ментура пришла? Думала, в окно сиганешь.
— Испугалась.
— А чего тебе пугаться? Обэхээс? Или банк гробанула? Или пырнула кого ножом? — издевалась Маша.
— Да, пырнула, — вдруг тихо сказала мама.
— Ой-ё-ёй!
— Да, ударила человека ножом, — тихо повторила мама.
— Врешь!
Но, вглядевшись в побледневшее потерянное лицо матери, поверила.
— Юру, что ли?
Мама молча кивнула.
— Ну и дела. То-то я смотрю, ты эти дни какая-то притруханная. И что теперь будет?
— А что теперь будет? Тюрьма будет, доченька.
Она упала на диван, дважды вздрогнула и разрыдалась. Галя, Леша и Маша стояли перед ней на коленях и, перепуганные, успокаивали ее.
Леше-то вообще казалось, что это все шутка, мама и сестра договорились испугать его и вот пугают. Ему даже и стыдно было: он совсем тупой, бревно бревном. Словно бы не его маму собираются забрать, а чужую тетку. Ну, совсем тупой.
А мама рывком села на диван, и что-то она бессмысленно искала, и вот нашла — схватила Лешу и прижалась лицом к его груди: «И что же я наделала, как ты будешь без меня, сыночек!..»
— Хватит! — крикнула Маша. — Да хватит же, — она даже ногами затопала.
Этот крик подействовал на маму, и она затихла.
— Поддатая была? — допрашивала Маша.
Мама кивнула. Она сейчас казалась старенькой девочкой с размазанной по лицу краской.
— А Юра?
Снова кивок.
— А нож чего хватала?
— Он очень меня обидел, доченька.
— Нож кухонный?
— Да. Был под рукой — и схватила.
— В грудь?
— Да.
— И где он?
— В больнице.
— В какой?
— Не знаю. Сама и вызвала «скорую». Увезли, а куда, не знаю. Все, деточки. Теперь только сидеть и ждать, когда заберут.
— А ты о Гальке подумала? — снова закричала Маша. — Ты о Лешке подумала? Я их теперь буду тянуть?
— Да уж не ты, — всхлипнула мама, промокая глаза платком.
— А кто, я тебя спрашиваю, кто?
— Да уж не ты.
То были несколько дней постоянного страха. Все понимали, что маму могут забрать в любой момент. Она даже на улицу не выходила: боялась, что за ней придут и возьмут прямо во дворе. Ну, это же стыд:
Сестры стали тихими, даже не ссорились. Галя исправно ходила в школу и даже подолгу делала уроки. Маша утром отправлялась на поиски работы. Как-то она сказала, что в молочном магазине нужна фасовщица, вот туда она и думает прибиться.
Да, все эти дни на Лешу постоянно накатывал темный и холодный страх. Ну, все время что-то ныло и ныло, однако стоило ему представить, как приходит милиция, уводит маму, и он остается один — и сразу накатывал этот темный и холодный страх. Ну, как если тебя во время сна бросят в черную и холодную воду.
При этом он как-то уж очень подробно видел приход милиции. Молоденький мильтон говорит: «А мы за вами, Анна Владимировна», мама затравленно смотрит по сторонам, вдруг она срывается с места, чтоб убежать, но молоденький мильтон этого только и ждет и он ловко прихватывает руку мамы и заводит заученным движением за спину. «Попалась, птичка», — довольно говорит он.
И вот когда Леша видел эту сценку, все переворачивалось у него в груди, и накатывала такая тоска, что он готов был завыть.
А вот дядю Юру Леша как-то не очень жалел. Он был сейчас как бы посторонним человеком, и если Леша представлял его себе, то без подробностей. Вроде того, что лежит человек в больнице и лежит, и его не ножом ударили, а так, к примеру, он слегка загрипповал.
Правда, за себя Леша боялся, вот это точно. Во-первых, все будут знать, что его мать посадили в тюрьму. И все станут говорить, что у Ляпы отец был пьяницей, а мать уголовница. Да, этот страх — страх позора — был очень сильным.
