— Она Дон Кихотом ругается, — сказал Димка.
— Не выгодно в наше время быть Дон Кихотом, Дон Кихотов-то видите как?.. — Голос Анны Петровны дрожал.
Лев-Лев на ходу пожал плечами, развел руками и высоко поднял ногу, чтоб не наступить на семиколесную машину, нарисованную Димкой.
— Можно подумать, что счастье — в выгоде… Смешно. — Сказал он.
— Смешно, — подтвердил Димка, потому что любил веселые слова.
А Лев-Лев стал прикреплять журналы на витрине бельевыми прищепками и гудел себе что-то под нос, произносил речи без слов, но с большим чувством.
— Подсчитаем выручку, — сказал Лев-Лев, сложил рубли с рублями и высыпал на прилавок монеты.
— Все хватает, — с гордостью сообщил Лесь. И не совсем уверенно прибавил: — Даже девяносто семь копеек лишние.
Лев-Лев схватился за сердце.
— Мальчик, ты думаешь, лишние это хорошо? В тысячу раз хуже, чем недостача. Значит, мы с тобой кого-то обманули!
— Я не обманывал! — возмутился Лесь. — Я не знаю, откуда они взялись!
— Откуда? Не с неба свалились. Какая-нибудь женщина, у которой голова закручена продуктами, детьми, обедом, забыла сдачу. Так надо было бежать за ней, кричать, будто она глухая: «Гражданка! Вы забыли сдачу!» А ты бежал? Ты кричал? Нет.
— Я вообще ее не видел!..
Лев-Лев поглядел в огорченную физиономию с двумя точками на носу.
— Голубчик, постарайся ее вспомнить, ты должен ее найти хоть на дне моря.
Прозрачная, зеленая мгла. Среди коралловых деревьев, повиливая плавниками, скользит акула. На дне — бездыханная женщина…
Что-то в Лесе дрогнуло, но он прогнал жалостливое видение, потому что сердился на Льва-Льва. Что он, Лесь, сам, нарочно не отдал, да?
Он упрямо мотнул головой.
— Не надо быть упрямым, — сказал Лев-Лев.
«Буду упрямым!» Лесь насупился. И потупился. Когда не глядишь, легче стоять на своем.
— Упрямство заменяет слабым людям силу воли, — сказал Лев-Лев. — А я уверен, ты сильный человек и честный. А что, если та женщина за месяц работы получает всего шестьдесят раз по девяносто семь копеек, и на них нужно накормить, обуть, одеть детей, а впереди зима?..
Лучше пусть ее дети сыты и одеты, пусть у нее есть даже мотоцикл с коляской и десять пар туфель, и пусть ей совсем неважно, что она забыла сдачу…
Лев-Лев услышал, что ли, его мысли?
— Но, мальчик, даже если она — это не она, а приехавший к нам турист, мультимиллионер, все равно: ты эти деньги не заработал и потому они тебе не принадлежат. Ты меня, голубчик, огорчаешь. — И он повернул к Лесю свой длинный добрый нос.
Прав. Он прав. А Лесь, съежившись в комок, изо всех сил старался загородиться от его правоты. Он поскорей подумал: «Никто не пришел, значит, ничей». Еще поскорей подумал: «Вяч знает не хуже». И поскорей вспомнил мамы Алины разбитые туфли. Обидная мысль толкнулась в сердце: «Разве ты жалеешь мою маму Алю?» И вспомнил досадливые мамы Алины слова: «Он тебе родня, что ли?» И вдруг сказал:
— Чего вам огорчаться? Вы нам не свой, а чужой.
И увидел: лицо Льва-Льва как серой пылью покрылось. Он растерянно моргнул детскими ресницами, снял очки и рукой устало провел по глазам.
— Да, да конечно…
Димка перестал вырезать и взял Льва-Льва за руку в кожаной перчатке.
— Ну-ну… — ответил ему Лев-Лев, словно поблагодарил его за эту ласку, словно «ну-ну» заменило много добрых слов.
Димка не отпускал его руки и разглядывал черные пальцы.
— Потому что война, — сказал Димка. — Ты воевал?
— А кто не воевал? — ответил Лев-Лев. — Тебе уже надоело вырезать? Скоро за тобой придет мама.
Тут явился Антон-моторист. Спросил у Жоры:
— Летал?
— Летал. А ты опять в клуб заходил?
— Опять. — Антон вздохнул: — Не принимают. Вам, говорят, нужно идти в борцы тяжелого веса, а не в летчики. Поесть, что ли, с горя? — и пошел к павильону «Чебуреки».
— Она в кладовой с рыжей кошкой, — сообщил Димка.
«Не буду искать на дне морском», — уговаривал себя Лесь и старался не смотреть на Льва-Льва.
Потоптавшись у закрытого павильона, Антон решил:
— Пойду, раз не кормят. Работа лошадиная, а пища лебединая.
Анна Петровна вышла из кладовки. Лицо полно мрачной решимости. С руки свешивается разомлевшая Васса.
— Лук? — спросил Антон-моторист, увидав красные веки.
