Вернулся служитель в фартуке, широкоплечий, остановился у клетки и хмуро сказал:
— Не беспокойте животное. Старый он, нервы истрепаны.
Медведица сидела понурившись. Глазами уставшей на сенокосе крестьянки глядела поверх людей, могучие лапы с длинными, острыми, загнутыми когтями лежали у нее на коленях.
Челядин тихо шел мимо клеток. На окрашенном в зеленый цвет вагончике, неумело нарисованный, парил в небесах орел, а у вагончика, нерешительно зовя равнодушную к людям птицу, стояла женщина. В клетке, низко опустив лысую, горбоносую голову, сидел, как в глубоком обмороке, давно не летавший гриф.
Подошли к вагончику три солдата: распаренные, в расстегнутых гимнастерках, пилотки для лихости под погонами — и сказали:
— Концы отдает.
— Жарко.
Бегемот скрывался от людей в не широкой, но вместительной ванне: отгороженная, она стояла у вагончика. В болотной по цвету воде бегемот прятался весь, и только уши торчали, как залитые в половодье огородные колья.
Люди толпились у ванны: их веселило, что бегемот, раздраженный вниманием, иногда вставал в полный рост и обрызгивал их, черпая воду широкой мордой. Посетители зверинца, обрызганные возмущенным бегемотом, разбегались, а потом с опаской и настороженным смехом собирались у ванны, пытаясь увидеть в темной воде животное.
Когда бегемот открыл и угрожающе показал безобидную, со стертыми зубами, пасть, к нему подошла молодая в черном спортивном трико служительница, тронула плетью.
— Господи, мучения-то какие принимают, — как в темноту, сказала за спиной Челядина женщина в простенькой кофте.
До закрытия зверинца оставалось не больше часа, когда Иван Челядин решился постучать в дверь жилого вагончика. Ему не ответили, и он сам открыл дверь.
— Пришел? — спросил грузный человек в белой тенниске.
— Как видите.
— Оформился?
— Да, — негромко ответил Иван.
— Что так невесело?
— Да сложно у вас…
— Не понял. — Директор усадил Челядина в обшарпанное кресло и стал внимательней, чем раньше, разглядывать.
— Так где учишься?
— В пединституте, на историческом.
— Через сорок пять минут заступишь. — И директор пошутил: — Через урок, значит.
— Я пойду. Гляну, как зверей кормят. — Челядину было неловко под равнодушно-пытливым взглядом директора.
— Успеешь. Месяц здесь простоим. Хочешь, оставайся с нами до осени.
— Спасибо, конечно. Но не знаю…
— Верно, не торопись! Может, и не понравится. Вы, студенты, капризный народ.
Иван промолчал.
— Мы три дня как приехали, и все жара несусветная. У вас в июле всегда так?
— Нет. Просто на этот раз засуха. Поля горят.
Директор кивнул задумчиво:
— А у нас Марс-волчище помирает… Есть в ваших лесах волки?
— Говорят, они в Казахстан подались. Рыси недавно пришли из тюменских лесов — в газете писали.
Директор глянул в окно.
— Мотает нас по свету. Летом — Урал, Сибирь, зимой — в теплые края, в Ташкент — хлебный город.
— Звери маются…
— А чего им… Кормят, поят, как на курорте.
— Вы же их в закрытых вагончиках, да по дорогам. А у нас дороги… Пыль столбом. Задохнуться можно.
— Да нет, юноша. Моему зверью такая жизнь в радость. Они почти все — бывшие циркачи, отработали свое, на покое. Что лучше зверю? Укол, после которого ничего, или хоть в клетке, да солнце видно? Ну, парень, собирайся. Осмотри клетки — все ли заперты. И не спи.
Директор мрачно ушел, а потом и служители, которые жили неподалеку в вагончиках.
Иван проверял замки, когда за бывшим ипподромом, у железнодорожных путей, высветив часть зверинца, загорелся прожектор. Можно было не ходить по кругу, как часовому, а сесть в уголке, где не доставал прожектор: вагончики с клетками были, как на ладони.
Челядин тщательно проверял засовы. Метался леопард. Тигр стоял, потупив могучую голову. Волки лежали, распластавшись, вытянув морды на передние лапы, и ровно дышали. Иван прислушался. Крайний к нему старый волк дышал чаще и с хрипотцой. Челядин подошел к клетке вплотную:
— Марс. Марсик. Болеешь?
Марс поднялся и просунул острую морду сквозь прутья решетки.
— Где ты родился? В степи?
Волк напружинился, сухие ноги стали подрагивать, грудь раздалась, спина выгнулась. Он задрал морду, коротко взлаял, раздул горло и завыл страшно и одиноко. Звук ширился, рос и обрывался высоко в небе. Волк всхлипывал и снова тянул свою песню.
