Он снял крышку и погрузил две руки в пыльную вату.
— Подержите ящик, — сказал он.
Протянулись руки. Вцепились в ящик.
Он вытащил бурый комок ваты и поставил его на мгновенно опустевший столик. Ящик уже плыл над головами в сторону двери и с грохотом вылетел в пустой коридор. Слой за слоем вата ложилась на стол и становилась все белей и белей, и вот уже она стала похожа на морскую пену, и вот уже все дышать перестали. И наверное, если бы не гул в ушах, можно было бы услышать мерный глухой стук одного большого сердца, когда остался последний, полупрозрачный, словно туман, слой ваты, даже не ваты, а тень ваты, и стали видны черты прекрасного лица с полузакрытыми глазами.
Остановилось сердце. Руки сняли последнюю вуаль. Резко очерченная верхняя губа. Пухлая нижняя. Смуглый цвет старого золотистого дерева. Рот чуть-чуть улыбался. Немного похожа на Нефертити, но в другом роде. Скорее Аэлита. Остро взглянули глаза из-под наполовину опущенных век.
Раздался грохот. Все вздрогнули, как от удара током. Ничего страшного. Это Паша Биденко свалился с потолка.
У всех были потрясенные лица. Директор тяжело сглотнул. В плотной массе людей произошло какое-то движение. Это яростно проталкивался Паша Биденко.
— … Анализ, — прохрипел он. — Не верю…
— Запрещаю, — сказал директор и облизнул пересохшие губы.
— Нет, — сказал Сода-солнце.
Он взял клещи, быстрым движением отломил щепку у самого основания прекрасной шеи и подал ее Биденко.
— Вы серый человек… вандал, — сказал директор бедному клоуну. — Идите вон.
— Спасибо, ребята, — сказал Сода-солнце. — На самом деле спасибо.
Он глубоко вздохнул, улыбнулся и стал протискиваться к выходу.
Директор оттеснил всех от стола. Дрожащими руками он собирал вату и укутывал прекрасное лицо. Он растопырил локти, что-то квохтал и был похож на большую курицу. Всем было понятно, что так у него выражается окрыленность. Никто никогда не видал таким нашего директора.
— Владимир Андреевич, — кудахтающим голосом сказал директор, — вызовите охрану… И чтобы ключ от сейфа… Сейф опечатаем.
Если бы ему сейчас дать волю, он бы вызвал танки. Я медлил. Он посмотрел на меня с яростью.
— И вы? — сказал директор. — Неужели и вы? Биденко простительно… Хотя не нужно быть специалистом, чтобы понять, что это такое.
— Да… Не надо быть специалистом, — сказал я.
И пошел выполнять распоряжение директора.
Утром следующего дня Биденко, виновато улыбаясь, подтвердил:
— Да… Те же самые 5 тысяч лет.
Потом я позвонил этому клоуну.
— Зачем вы это сделали? — спросил я печально.
— Я пошутил, — сказал он.
— Что мы скажем директору?
— Правду, — сказал он.
А правда была такова: фотографию этой женщины я видел у него еще во время войны.
Меня только поразило, как быстро была выполнена скульптура. Ведь дерево-то было настоящее, древнее, значит, он нашел его в раскопках, значит, скульптура была сделана всего за те несколько дней после его возвращения, что он не являлся в институт. Но я знал, что его приятель Константин Якушев человек способный.
Он надул всех и прежде всего себя. Можно смеяться над чванством, но нельзя смеяться над такими чувствами. Посмотрели бы вы на директора, когда я рассказал ему все, как есть. Он все время молчал, пока я рассказывал, а потом снял пенсне. И глаза у него были совсем детские.
После этого Сода-солнце уволили.
16. «ПРИВЕТ СТАРЬЕВЩИКАМ!»
А потом мы поехали в экспедицию без него, пробыли там все лето, нашли много интересного, быстренько свернули работы, и так получилось, что я отослал всех обратно и на месте большого лагеря остались в пустыне только я и Паша Биденко.
После окончания работ и отъезда экспедиции, торопливого и печального, передо мной теперь уже неотвратимо встал вопрос: почему же я все-таки остался?
Все опустело, только следы палаток, холодные звезды да ветер, пронизывающий все, пронзающий душу ветер. Да еще одинокая фигура Паши Биденко, которая маячит возле нашего многострадального вездехода, да еще тоненький писк приемника — мелодия джаза дико звучит на кладбище динозавров.
И я подумал: тоненькая, еще очень тоненькая пленка отделяет нас от мира чудовищ.
