Из демонстраций обычная — ежегодная — происходила на кладбище Пер-Лашез у так называемой «Стены федератов», около которой зарыты там же перебитые коммунары. Кладбище в этом месте спускается под горку и упирается внизу в довольно высокую стену — кладбищенскую ограду. В эту долинку коммунаров загоняли толпой и расстреливали сверху из митральез, а потом зарывали в общей могиле. В мое время над этой общей могилой уже был поставлен ряд памятников, сложенных из камней разрушенного Тюильрийского дворца. Как известно, при взятии Парижа «версальцами» Тюильрий-ский дворец в числе разных других зданий был сожжен коммунаре-кими «петролейщиками» и «петролейшииами». Правительство пожалело денег на восстановление наиболее разрушенного корпуса, снесло его совсем и камень распродало. Разные почитатели памяти Коммуны скупили этот камень и употребили его на устройство могильных памятников разрушителям Тюильри. Сюда-то, к могиле федератов, ежегодно сходились социалисты разных направлений в торжественных демонстрациях с красными знаменами и около «Стены федератов» произносили речи, посвященные их памяти.
При мне однажды на таком торжестве произошло кровавое столкновение с полицией. По закону социалистам не воспрещалось ни проходить демонстративно по улицам, ни скопляться огромной толпой перед воротами кладбища, так как был усвоен обычай, чтобы отдельные процессии проходили на кладбище не отдельно, но сразу, когда уже все прибудут к его воротам. Но на улицах закон воспрещал недозволенные эмблемы — красное и черное знамена. Поэтому их несли свернутыми и имели право развернуть, только вступив на территорию кладбища. На этот раз толпа очень долго задержалась у ворот в ожидании запоздавших процессий. Соскучившись стоять в бездействии, некоторые группы начали развертывать знамена на древках. Около толпы неподвижно стоял отряд полиции. Увидавши развернувшееся красное знамя, начальник отряда тотчас послал городового отнять дерзкое знамя. Но толпа тесно сомкнулась и не допускала полицейских даже дойти до развертывающихся красных и черных флагов. Минута стала критической, так как если бы огромная толпа дошла, разгорячась, до открытой схватки, то она легко могла смять малочисленный наряд полиции, могла дойти даже до избиения ненавистных «vaches*, как рабочие почему-то прозвали полицейских. Тогда начальник отряда приказал: сабли наголо и атаковать толпу. Полицейские ринулись, рубя направо и налево. Демонстранты побежали через ворота на кладбище, а полиция гналась за ними, отнимая знамена и рубя своими саблями. В результате оказались десятки раненых, были, говорят, и умершие от ран.
Социалистические и родственные им депутаты подняли в палате шум по поводу этого избиения, но министр внутренних дел заявил, что полиция действовала совершенно правильно, и палата поддержала его: толпа обязана исполнять требования полиции, и если не слушается, то полиция должна ее принудить силой.
Воспоминание о Коммуне было для социалистических рабочих священным. В действительности время Коммуны — недолгие 72 дня ее господства — было полно тяжелых бедствий для всех, в том числе и для самих рабочих. Но это была попытка осуществить диктатуру пролетариата, она дала социаписту-рабочему минуту господства. За это она осталась святыней для социалистов и предметом
ненависти для всего несоциалистического населения Франции. В мое время оба эти чувства жили во всей жгучести.
Помню» как-то в теплый летний вечер я наткнулся на небольшую толпу рабочих на фортификациях, где любит гулять небогатое население Парижа. Эти сотни две народа окружали молодого человека, а он пел песню о павших коммунарах, перевозимых на каторгу, по-видимому, на корабле «Фортуна». Вероятно, песня и была сложена ими. Напев был тоскливый и протяжный, но слова дышали мщением. Оскорбляйте нас, гласила песня, пока мы ваши побежденные пленники, но придет день отмщения, когда вы сами очутитесь в положении затравленного зверя.
Толпа слушала в сосредоточенном молчании, говорившем красноречивее всяких криков. Но какова бы ни была жажда отплаты за поражение Коммуны, за жестокие расправы с ее защитниками — социалисты сохраняли в общем легальное положение, ограничивались выработкой идей, пропагандой, организацией. Только одни анархисты в полном смысле бушевали. Не вхожу в обсуждение вопроса, насколько их можно называть социалистами. Сами они себя считали социалистами, даже единственными истинными социалистами, которые не жертвуют свободой личности и свободой группы личностей, лишь бы уничтожить капитализм. Своих противников они с насмешкой называли не
