XV
Первые годы пребывания в Париже я был очень занят разнородными «делами*, так как и заведение новых знакомств имело целью не препровождение времени, а будущие потребности той организации, которую мы имели в виду отправить в Россию по
очищении почвы от разведенной Дегаевым грязи. Собственно говоря, это была одна фантазия, потому что и грязь развелась не от одного Дегаева, а от всей совокупности новых условий политической жизни в России. Да и сама суть дела состояла не в какой-либо нравственной грязи, а в том, что песенка народовольчества была спета. По всему настроению страны, по соотношению политических сил нечего было и думать о каком-либо перевороте, захвате власти и т. п. В конце царствования Александра II можно было иметь такую мечту, которая могла привлекать к себе умы и сердца. При Александре III эта мечта становилась пустой фантазией, в которую ни один умный человек уже не мог поверить. Таким образом, и мы, собираясь восстановить народовольческую организацию, думали о совершенном вздоре. И конечно, я, охваченный сомнениями уже до эмигрирования, мог бы, должен бы понять это скорее, чем кто-нибудь другой. Но обстоятельства сильнее человека. Я думал отдалиться от политики и заняться пересмотром своего политическо-общественного миросозерцания. Но раз меня не допустили обстоятельства — сначала планы Николадзе, а потом страшная измена Дегаева, — раз я был снова, насильственно, брошен в политику, приходилось работать по плану, указанному этими обстоятельствами. А когда работаешь над каким-нибудь делом, неизбежно в него втягиваешься, заставляешь себя думать только о его успехе, отбрасываешь от себя критику, по существу, отмахиваешься от нее. Такова была и моя участь.
Итак, я работал с усердием, и во мне воскресали те отпрыски революционной веры, которые совсем было увядали в 1881–1882 годах. В некоторое оправдание себе скажу, что другие, и очень крупные, люди так и до конца жизни не имели силы отказаться от служения идее, ложность которой прозревали и которую совершенно забраковали бы, если бы у них хватило мужества вырваться из гипноза своего прошлого. Я же все-таки в конце концов нашел силу это сделать.
Но в первые годы парижской жизни я снова погрузился в революцию, от которой раньше чуть было не отпал. При этом я стоял на прежней, народовольческой точке зрения. Я раньше большинства наших интеллигентов познакомился с доктриной К. Маркса, которая помогла Плеханову найти единственное живое слово революции, какое тогда было возможно. Но я никогда не соглашался с этой доктриной, никогда не усваивал коммунистического идеала. Поэтому для меня даже логически не было иного исхода, как оставаться народовольцем-яко́бинцем или… совсем отбросить идею революции. В конце концов я и пришел к этому последнему исхо́ду,
но, пока не назрел во мне такой глубокий разрыв с собственным прошлым, я оставался народовольцем.
Дела на этой почве была бездна. Один «Вестник “Народной воли”» брал очень много времени. Искание и подготовка революционных сил — еще больше. Сверх того, я все-таки не забывал основной цели своего прибытия за границу — очень много учился, читал, работал даже в Национальной библиотеке, и по мере сил изучал французскую жизнь.
А между тем время шло, приблизилась и развязка дегаевской трагедии. Она наконец и наступила 16 декабря 1883 года. Дегаев очень затянул в исполнении своего обязательства убить Судейкина, и с марта 1883 года прошло целых восемь месяцев, прежде чем он его исполнил. Об этой истории имеется немало воспоминаний, которыми воспользовался Глинский в своих исследованиях о нашей революции. Писала об этом А. Корба>36 (Былое. 1902. Nb 4), писала какая-то г-жа О. («Нераскрытое дело. Из воспоминаний о Судейки-не» в историческом сборнике «Наша страна». Ns 1), писала сестра Дегаева Наталия Маклецова (Былое. 1906. Кн. VIII). Эти воспоминания я читал не в подлиннике, а у Глинского, в статье «Эпоха мира и успокоения» (Исторический вестник. 1911. № 10). В них, конечно, много интересного, но много и неточностей. Анна Павловна Корба особенно грешит в этом отношении: очевидно, она знает дело из десятых рук. Маклецова пишет со слов брата, который иногда открывал ей свою душу больше, чем кому другому, а иногда прямо врал. Глинский пользуется и официальными документами: из процесса убийц Судейкина — Стародворского
