В вагоне бросалась в глаза какая-то очень миленькая, изящно одетая барышня или молодая дама; ехало также семейство какого-то еврея из Галиции, который называл себя австрийцем, хотя очень хорошо, почти без акцента, объяснялся по-русски. Я присоседился к этим попутчикам и начал даже ухаживать за барышней. Но она на первое время держала себя очень строго. Зато еврей оказался словоохотливым собеседником, и мы с ним весело проболтали до самого Волочиска. Два раза переезжал я границу и нахожу, что ничего не может быть противнее пограничных станций. Время тянется в каких-то скучных формальностях, в которых не можешь уловить смысла. Делать нечего. Уйти никуда нельзя. А между тем должностные лица суетятся, озабоченны, и это кажется почти смешно в сравнении с тоскливым бездействием пассажиров. Была тут и целая куча жандармов, и они тоже суетились, а между тем наиболее интересный для них персонаж — я, многогрешный, — стоял спокойно и безвредно тут же между ними. Нас сначала заперли в вагоне, отобрали паспорта, потом опять выпустили, отдали назад паспорта, и наступило скучнейшее ожидание австрийского поезда, в который нас должны были пересадить. Тянулось это довольно долго. Потом началась австрийская канитель, такая же томительная.
Единственный момент, захвативший было меня интересом, — это переход самой границы. «Вот русская граница», — сказал какой-то попутчик. Я бросился к окошку. С этим словом — «граница», пока ее ни разу не видал, воображение соединяет нечто чуть не грандиозное. Оказался истинный мизер. Перед нами узенький ровчичек, которого бы и не заметил, если бы не сказали, что это граница двух держав. По обе стороны ровчичка широкая полоса абсолютно пустой земли; это нейтральная полоса, русская и австрийская, осужденная на безлюдие. С той и другой стороны ее сиротливо торчат двое часовых — наш и австрийский. Я чуть не плюнул от разочарования. Но зато после этого тотчас начались новые, уже настоящие заграничные впечатления. Мы двинулись наконец на австрийском поезде.
Мой еврей держал себя горячим австрийским патриотом и поминутно обращал мое внимание на то, как у них, в Австрии, все хорошо. Мне, однако, ничего нс нравилось. Тогда у нас в России совсем не было закрытых купе. Здесь, наоборот, были только закрытые. Мне это казалось и скучно, и неудобно.
— Как мы будем спать, — спрашиваю, — ведь тут нет никаких приспособлений?
— Не беспокойтесь, будем спать, у нас в Австрии все можно устроить.
Он переговорил шепотом с кондуктором и дал ему денег.
— Ну вот, — объявил он самодовольно, — кондуктор переведет нас в спальный вагон. Я вам говорю, что у нас можно все устроить.
Оказалось, однако, что кондуктор надул. На той станции, где он обещал нас перевести, была перемена бригады, и кондуктор исчез. Таким образом обнаружилось, что на австрийских железных дорогах, во-первых, берут взятки, а во-вторых, при этом обманывают. В России тоже берут, но, по крайней мере, исполняют то, за что взяли деньги. Так не везло моему еврейскому патриоту. Не помню, в каком городе близ поезда по площади проходили войска. Еврей встрепенулся:
— Посмотрите, какие прекрасные у нас войска. Это польские легионеры.
Я посмотрел. Все была самая зеленая молодежь. Лица красивые на подбор, мундиры чистенькие и красивые, маршируют стройно. Но мне бросилось в глаза, что все солдаты очень тонкие, без широ-
кой кости, несомненно, не сильные физически, особенно в сравнении с тогдашними русскими крепышами. Не мог я и тут согласиться с патриотической гордостью еврея. Он наконец свел разговор на общие политические условия:
— В России произвол, граждане не имеют прав. А у нас в Австрии свобода. Всякий может говорить что хочет… Ну конечно, нельзя делать что вздумаешь, но говорить можно свободно.
Мне наконец надоела эта похвальба.
— Ну, знаете, — говорю, — у вас в Австрии можно говорить что угодно, а делать нельзя. У нас в России совершенно наоборот: говорить ничего нельзя, но зато делать можно все, что вздумаешь.
После такого возражения он наконец смолк, да нам пришлось и расставаться, так как он выходил на ближней станции.
