Лермонтов считался одним из столпов кружка и едва ли не был самым умным изо всех чайковцев. Однажды случилось, что кружок издал книжку, слишком уж неблагонамеренную, которая была запрещена (не помню какая). Чтобы не подводить издателя, кружок должен был выставить одного из своих, который должен был объявить себя издателем, за что предвиделась ссылка. Выбор пал на Лермонтова. Лермонтов, однако, вовсе не желал попадать в ссылку и отказался. Тогда ответственность взял на себя Натансон — и был сослан административно. Лермонтова же исключили не за неповиновение кружку (дисциплины кружок не признавал), а за «сбережение своей шкуры», то есть за безнравственность.
Собравши известное количество так подобранных человек, руководители в 1871-м, кажется, году поместили их всех летом на даче (чтобы сблизить их лично, дружественным чувством). Это вполне удалось, и с тех пор кружок возник.
Он состоял из Чайковского, Сердюкова, Н. Лермонтова, сестер Корниловых>33, Купреянова>34, Купреяновой>35, Софьи Перовской, Синегуба>36, Львова>37, Клеменса>38, Чарушина>39, Кувшинской>40, Обо-довской>41, Леонида Попова>42, Сергея Кравчинского>43.
Впоследствии присоединились (до 1873 года) Леонид Шишко>44, Тихомиров, Батюшкова>45, Наталья Армфельд>46, Крапоткин>47. Еще раньше: Клячко>48, Цакни>49, Волховский>50.
Деятельность кружка представляла такие фазисы:
1) распространение книг и пропаганда среди молодежи,
2) пропаганда среди рабочих,
3) слияние с общим революционным движением, когда кружок в старом смысле уничтожается, расплывается в «партию».
IX
Возвращаюсь назад.
Я вышел из своей одинокой замкнутости, ставши членом студенческой кухмистерской.
В ней не было ни на грош ничего политического, но это было «студенческое учреждение», нечто такое, где студенты сходились, где, стало быть, их можно было видеть, нечто, наконец, запрещенное, приучавшее, стало быть, студентов к нарушению правил. Поэтому это учреждение было поощряемо и, вероятно, даже создано разными остатками прежнего времени, «хранителями священного огня» — Брунсами, Шервинскими>51, Рагозиными, ныне благонамеренными деятелями науки и видными членами общества; с другой стороны, московскими членами кружка чайковцев Клячко и Цакни.
В этой кухмистерской я познакомился со всем «цветом передового студенчества[27].
X
В 1872 году я проживал в Долгоруковском переулке, в меблированных комнатах около Тверской. Комната маленькая, огромной высоты, узкая, нельзя повернуться.
Я уже написал свою детскую «Америку», я писал «Историю Пугачева», я распространял книги, я был друг Цакни, почитатель Кляч-ко, наконец, знал всех, на кого в Москве опирались чайковцы. Но я не принадлежал ни к какому кружку, мало того, даже не слыхал ни о каком кружке. Слыхал о «петербургских», от которых к нам валились книги, но по скромности не расспрашивал Клячко и Цакни, а они сами меня ни во что не посвящали, так что я даже не знал ни одного имени «петербуржцев», и даже самого Чайковского.
В одно прекрасное утро, очень рано, ко мне стучатся. Отворяю. Вбегает барышня Армфельд, вся запыхавшись: «Семен Львович Клячко и Николай Петрович Цакни арестованы[28].
В первый раз около меня происходил настоящий арест, не в книжках, не в романах, а в действительности. Я как-то растерялся, да и не мог понять, что, собственно, из этого следует. Ну, арестовали так арестовали! Барышня рассказывала между тем, как это случилось, как они пошли провожать Николая Петровича, засидевшегося у них; пришли к нему в меблированные комнаты, а там стоит городовой. «Приказано, — говорит он Николаю Петровичу, — чтобы вы сейчас пожаловали в часть». Он и пошел.
— Но знаете, Лев Александрович, какая беда: у него в кармане ваша рукопись («Америка»).
Эта новость мне была довольно неприятна, хотя, вообще говоря, я готовил книжку для цензуры, так что не видел еще большой беды, если она попадет в полицию.
— Знаете, Лев Александрович, нужно предупредить Льва Федоровича Рагозина.
— О чем?
— Да об аресте. Ведь у него тоже может быть обыск.
Барышня была уже сведущее меня в разных конспирациях. Я,
конечно, понял, что нужно предупредить, и немедленно отправился к Рагозину.
