Папа с минуту подумал.
— Если бы вам разрешили бродить по ночам, это все испортило бы, верно? Главное — потихоньку ото всех красться летней ночью к озеру, к кладбищу, к железнодорожным путям, к персиковым садам — вот что привлекательно.
— Господи, мистер Хэлоуэй, неужели и вы…
— Да, да. Но только не говорите про это маме. А теперь полезай наверх. — Он отошел и добавил. — Об одном прошу — не выходите больше на улицу ни в одну из ночей этого месяца.
— Да, сэр.
Джим как обезьяна вскарабкался к звездам, нырнул в окно, закрыл его и задернул штору.
Папа посмотрел на потайные ступеньки, спускающиеся от света звезд к свободному миру тротуаров, зовущих пробежать тысячи ярдов к высоким барьерам из темных кустов, к кладбищенски-тихим ночным решеткам заборов и стенам…
— Знаешь, что мне тяжелее всего, Уилл? То, что я не могу бегать, как ты.
— Да, сэр, — ответил ему сын.
— Давай сейчас договоримся, — сказал папа. — Завтра иди и опять извинись перед мисс Фоли. Внимательно осмотри ее газон. Ведь ночью при спичках и фонарях можно было и не заметить какую-нибудь драгоценность. Потом пойди к шерифу и все ему расскажи. Счастье, что ты сам объявился. Счастье, если мисс Фоли не будет настаивать на обвинениях.
— Да, сэр.
Они подошли к своему дому. Папа раздвинул плющ на стене.
— У нас тоже?
Он нащупал ступеньку под листьями.
— У нас тоже.
Стоя около плюща и спрятанными под ним ступеньками, ведущими наверх к теплым постелям и безопасным комнатам, мистер Хэлоуэй достал кисет и набил трубку, затем раскурил ее и сказал:
— Я знаю тебя. Ты не сделал ничего плохого. Ты ничего не крал.
— Нет.
— Тогда почему ты сказал полиции, что крал?
— Потому что мисс Фоли, непонятно зачем, хочет нас обвинить. Если она скажет, что мы, значит, мы. Ты помнишь, как она удивилась, когда увидела, что мы лезем в окно? Она не рассчитывала, что мы признаемся. Ну, а мы сознались. У нас достаточно врагов и без закона. Я подумал, что, если бы мы сказали правду, нашим врагам стало бы легче. И все-таки, мисс Фоли тоже победила, потому что теперь мы преступники. Теперь нам никто не поверит, что бы мы ни сказали.
— Я поверю.
— Неужели? — как ни старался Уилл найти тень, омрачившую лицо отца, он видел лишь свет, сиявший в его глазах.
— Папа, вчера ночью в три часа утра…
— В три утра…
Он видел, как папа вздрогнул, словно от холодного ветра; казалось, папа уже знал все и сейчас просто не может сдвинуться с места и как-то поддержать Уилла.
Уилл ничего не мог сказать. Скажет завтра, или еще когда-нибудь, потому что, возможно, с восходом солнца шатры свернут, уроды уберутся, оставив их одних, зная, что они достаточно напуганы, чтобы не выдать тайны, не проболтаться, держать язык за зубами. Возможно, завтра все это развеется как дым, возможно…возможно…
— Ну, Уилл? — с трудом проговорил папа, трубка в его руке почти погасла. — Продолжай же.
Нет, думал Уилл, пусть уж съедят Джима и меня, а не кого-нибудь еще. Ведь любому, кто знает, придется худо. Поэтому никто больше не должен знать. Вслух же он сказал:
— Через день-два я расскажу тебе все. Клянусь. Честью мамы клянусь.
— Честью мамы, — повторил отец, — этого для меня достаточно.
28
Ночь была свежая, и пыль на осенних листьях пахла так, словно ветер принес на дюны за городом пески Древнего Египта. Вот ведь, думал Уилл, в такое время еще могу рассуждать о пыли, которой четыре тысячи лет, о пыли древних людей, летящей над миром, и мне грустно, что никто не замечает этого, никто кроме меня и, может быть, папы, но даже мы не говорим об этом.
Было время, когда одна секунда разделяла череду мыслей на две половины: одни мысли были похожи на злого ощетинившегося пса, другие — на благодушно дремлющего ласкового кота. Пора было отправляться спать, но они все еще медлили, неохотно собираясь кружным путем побрести к подушке и к тихим ночным грезам. Было время, когда хотелось сказать очень много, но не говорилось ничего. Это было время после первых, но отнюдь не последних открытий. Хотелось знать все и не хотелось знать ничего. Это было неведомое наслаждение, которое даруется людям, которые говорят лишь тогда, когда они должны говорить. Но в этом же крылась и горечь.
