Посмотри на меня: я женился, когда мне было тридцать девять, Уилл, понимаешь, тридцать девять! Но я был так занят борьбой с самим собой, ведь на трех шагах я спотыкался дважды, что решил не жениться, пока не преодолею себя и не стану навсегда хорошим. Слишком поздно я убедился в том, что нельзя ждать, пока достигнешь совершенства, нужно просто выбежать на улицу, падать и подниматься, и чтобы рядом был еще кто-то…Итак, однажды вечером я оторвался от великого поединка с самим собой, и когда твоя мать пришла в библиотеку за книгой, то вместо книги получила меня. И я увидел тогда, а ты видишь сейчас, наполовину плохого мужчину и наполовину плохую женщину, сложив хорошие половинки которых, получаешь одного человека со всем тем хорошим, что было раньше у двоих. Это и есть ты, Уилл. И странная вещь, сынок, и печальная. Ты всегда убегаешь далеко, а я сижу на крыше и пытаюсь приспособить книги вместо черепицы, и я довольно скоро понял, что ты, Уилл, мудрее, лучше и быстрее, чем я когда-либо буду.
Папина трубка погасла. Он замолк, чтобы выбить ее и снова набить табаком.
— Нет, сэр, — сказал Уилл.
— Да, — возразил отец. — Я был глуп и не знал этого. И мой здравый смысл подсказывает по этому поводу; ты мудрый.
— Забавно, — проговорил Уилл после долгого молчания. — Ты рассказал мне сегодняшней ночью больше, чем я тебе. Я еще немножко подумаю. Может быть, я скажу тебе кое-что за завтраком. Ладно?
— Ладно, если ты захочешь.
— Потому что.-.я хочу, чтобы ты был счастлив, папа.
Он стыдился слез, которые навернулись ему на глаза.
— Со мной все будет в порядке, Уилл.
— Я бы сделал все на свете, лишь бы ты стал счастливым.
— Уилл, Уильям… — Папа опять раскурил свою трубку, некоторое время наблюдал, как душистый дым растворяется в ночном воздухе, а потом продолжил. — Просто скажи мне, что я буду жить вечно. И все будет хорошо.
Его голос, подумал Уилл, я никогда не замечал — ведь он того же цвета, что и его волосы.
— Па, — сказал он, — не говори так печально.
— Просто я печальный человек. Я читаю книгу, и она делает меня печальным. Смотрю фильм — печально. Игры? Они все во мне переворачивают.
— А есть что-нибудь, что не делает тебя печальным? — спросил Уилл.
— Лишь одно. Смерть.
— Ну, ты даешь! — удивился Уилл. — Я-то думаю, что причина как раз в этом.
— Нет, — сказал человек с голосом, так подходившим к его волосам. — Смерть делает печальным все остальное. Но сама по себе она только страшит. Если бы не было смерти, все остальные вещи не старились бы, не портились, не ветшали…
И вот приходит карнавал, подумал Уилл, со Смертью как с кнутом в одной руке, с жизнью как с пряником в другой; одной рукой пугает, протягивает другую, чтобы у тебя потекли слюнки, Карнавал приходит сюда, у него полны обе руки.
Он вскочил.
— Послушай, папа! Ты будешь жить всегда! Верь мне, не сомневайся! Конечно, ты был немного нездоров, но ведь это прошло. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ведь это еще не старость. И еще одно…
— Что, Уилл?
Отец ждал. Уилл колебался. Он кусал губы и затем вдруг выпалил:
— К карнавалу и близко не подходи!
— Странно, — сказал отец, — я тоже хотел тебе это сказать.
— Я не вернулся бы туда и за миллиард долларов!
Однако, подумал Уилл, это не помеха для карнавала, который рыщет по городу, чтобы прийти ко мне.
— Папа, обещаешь?
— Почему ты не хочешь, чтобы я туда пошел, Уилл?
— Это я расскажу тебе завтра или на той неделе, или в будущем году. Только доверься мне, папа.
— Хорошо, сынок, — отец взял его за руку, — обещаю тебе.
И они оба как по сигналу повернулись к дому. Час был поздний, сказано было достаточно, и они чувствовали, что надо идти.
— Путь, по которому ты ушел, — сказал отец, — это путь, по которому ты войдешь.
Уилл тихонько подошел к стене, чтобы коснуться железных ступенек, спрятанных под шуршащим плющом.
— Папа, ты не станешь их ломать?..
Отец ощущал скобу пальцами.
— Когда тебе это надоест, ты сам их сломаешь.
— Мне никогда не надоест.
— Может быть, тебе сейчас так кажется? В твоем возрасте представляется, что никогда и ничего не надоест. Хорошо, сынок, лезь наверх.
Уилл заметил, как отец посмотрел наверх, словно разглядывая спрятанную под плющом лестницу.
