В чувство я Лёху приводил минут пять, наверное. Приподнял, ухватив за шкирку без церемоний, и по щекам его, и по щекам. Аж испариной покрылся от усердия. А когда он очнулся и сумел почти точно сосчитать, сколько у меня пальцев на левой руке, приставил кольт ему ко лбу и полюбопытствовал устало, но без раздражения:
– Ну и за что же вы меня, Леша – драная галоша, кончить-то хотели? Говори-отвечай.
И чтоб эффект усилить, взвёл курок.
– Кончить? – опешив, свёл в кучу зенки хулиган. – Да ты что, мужик? Попутал ты чего-то, мужик. Вот те крест – попутал. Потолковать собирались. Только потолковать. В смысле объяснить.
Сказал и, преодолевая не прошедшее онемение в суставах, попытался уползти на локтях из-под ствола. Удержав его за плечо, я погрозил пальцем – не шали, и уточнил:
– И что же вы, чудики, объяснить мне хотели?
– Ну… Это… – От напряжения он часто заморгал. – Ну типа, чтоб нос ты больше не совал.
– Куда не совал? – добавил я строгости в голос. – Уж не в детский ли сад?
– Точно, в детский.
– Сало быть, это Гертруда свет Васильевна вас ежиков резиновых ко мне зарядила?
Лёха мотнул головой:
– Точно, она.
– А ты ей кто? Сосед? Сын? Брат? Или, может быть, сват?
– Племянник.
– Племянник, значит. – Я не выдержал строго тона и усмехнулся. Но тут же опять сделался серьёзным: – Ну-ну. Тётка, получается, номер тачки тебе в зубы, а ты и рад стараться. Руки в ноги и по базе пробил. Знаешь, а ведь это статья. Причём, доложу тебе, конкретная статья.
– Не я пробил. – Он показал глазами и подбородком на всё ещё пребывающего без сознания дружка и сдал его подленько. – Он пробил, Баркас. В смысле Борис. Диск у него такой есть, вот он и…
– И чего тётка вам посулила?
– Трёшку.
– Не мало ли?
– Каждому.
Признаться, очень мне захотелось врезать по лбу этому мальчишу-плохишу эпохи пластиковых окон и гламурной жижи за ними. Ну или хотя бы в рёбра ткнуть побольнее. Чтоб хоть что-нибудь понял. Чтоб хоть что-нибудь осознал. И уже было руку для удара я занёс. Но глянул в глаза, из которых страх уже выскреб всё добела, подчистую, и неожиданно для самого себя задался странным вопросом: где предел насилия и где та сила, которая его остановит?
Вот, согласитесь, вопрос. Всем вопросам вопрос. Вселенского масштаба вопрос.
Над ответом при всей кажущейся сложности вопроса долго не мучился, всплыл ниоткуда он сам по себе. И всплыл в таком вот парадоксальном изводе: предела насилию нет, но остановить его по силам любому. Именно вот так вот – нет и любому.
Одарённый на халяву столь пронзительной и нездешней мудростью, удержался я от удара. И, раз такое дело, спрятал пушку в кобуру. И сказал, чтоб хоть что-то сказать напоследок, чтоб просто так не уйти:
– Хрен с вами. Протокола не будет и воспитательной беседы тоже не будет. Живите. Только чтоб… – Тут я сжал ладонь в кулак. – А не то… – И провёл себе ребром по горлу. – Ты меня понял, чувак?
Лёха облегчённо вздохнул и замотал башкой как заводной цыплёнок:
– Ага-ага, мужик, понял. Всё я понял. Не сомневайся.
– Да ни хрена ты не понял, – констатировал я, с трудом поднимаясь с корточек. – А напрасно. Ибо я реально был готов зайти настолько далеко, насколько это в принципе возможно. Ты даже не представляешь, насколько реально.
После этих слов не поленился и, разминая затёкшие ноги, побродил по газону в поисках выброшенной банки. Вернулся и сунул её уже сумевшему сесть на задницу хулигану за пазуху:
– Металлолом свой вонючий забирай. А монтировку конфискую, поскольку трофей. Или есть возражения?
Оспаривать моё суровое, но вполне справедливое решение Лёха не стал, очнувшийся к тому времени Боря-Баркас тоже, и я демонстративно, так чтоб видели все, закинул абсолютно не нужную мне железяку в багажник. А когда отъехал, подумал с запоздалым возмущением: беда с этими монтировками. Просто-напросто беда. Ладно ещё, когда в честной равной драке ими размахивают, но когда вот так вот – ни с того, ни сего, да к тому же ещё и незнакомого – это в самом деле какой-то кошмар. Разве ж можно незнакомца монтировкой по голове лупить? Да ни в коем разе. Не монтировкой, не битой, не клюшкой хоккейной. А ну как окажется, что не обычный он человек, а, допустим, бог-творец в облике человека? Что тогда?
