Арвинд справедливо называл Дровяной рынок еще и по-другому — то Постельным, то Обжульным. Впервые я проходил через него именно с Арвиндом, и это он на всякий случай сообщил мне, что при желании здесь можно очень не за дорого — за какие-нибудь четыре аны — переспать с женщиной. Когда мне случалось теперь одному шагать через рынок, в моих ушах вдруг явственно начинало звучать эхо материнских запретов, усвоенных в далеком детстве, и, помимо воли, я тотчас же прибавлял шагу. Но тут, несмотря на поздний час, я заставил себя идти медленнее обычного, потому что, во-первых, меня удивило и привлекло царившее вокруг оживление, какого никогда не приходилось видеть днем, а во-вторых, после безлюдной и пустынной улицы рынок показался мне каким-то приятным и даже, странно сказать, теплым прибежищем. Кроме того, мне думалось, что теперь-то я наконец взрослый человек, — неприлично же мужчине уподобляться ребенку, который мчится стремглав через страшное для него место. Я остановился около одной из лавок, чтобы купить себе бетеля и сигарет, и впервые по-настоящему, без боязни и смущения, оглядел рыночную площадь. В первое мгновение мне показалось, будто я попал на биржу — Дровяной рынок был тоже четырехугольным, и с внутренней стороны вдоль его стен лепились крохотные закутки, напоминавшие конторки, в каких маклеры заключают сделки. Здесь было так же, как на бирже, многолюдно, и слышался почти такой же разноголосый гомон. Вот если бы и вправду, подумал я, здесь стали заключаться сделки только на бумаге, какую выгоду могли бы иметь наши бизнесмены! Допустим, сегодня повышались бы акции какой-нибудь Ахтар-джан[23], а завтра в большой цене оказалась бы Мухтар-бе́гам[24] — вплоть до того, что каждая здешняя обитательница могла бы с успехом основать настоящую лимитед компани[25], и постепенно все свелось бы к тому, что девицы вообще перестали бы показываться на торге, а сделки заключались бы только на их имена. Главная же выгода заключалась бы в том, что проституция сама собой, без усилий со стороны государства, прекратила бы свое существование… Я проглотил набежавшую от бетеля слюну, затянулся сигаретой и собрался было двинуться дальше, как вдруг передо мной возник человек, по виду похожий на борца-пахалвана[26]. Даже в этот пронизывающий холод всю его одежду составляли легкая набедренная повязка — лунги и небрежно накинутая на майку муслиновая рубашка-курта́, к которой грубыми черными нитками были пришиты пуговицы из фальшивого золота. Из «фальшивого» потому, что, как я понимаю, человек с пуговицами из настоящего золота не мог бы оказаться на этом базаре. Глаза его были красны, походка нетверда, изо рта исходил густой дух тхарры — самодельного плодового вина. Остановившись передо мной, он улыбнулся так, словно смотрел не на человека, а в зеркало, в котором с радостью обнаружил собственную физиономию. Я тоже улыбнулся — из опасения, как бы меня не сочли невежей, не умеющим оценить доброту незнакомого человека, и попытался обойти его сбоку. Но он снова преградил мне дорогу.
— В чем дело, уважаемый? — спросил я, досадливо поморщившись.
— Ни в чем, — ответил он и продолжал стоять на моем пути.
— Мне нужно пройти, — пояснил я.
— Неужели? — с, нарочитой любезностью спросил он и тут же насмешливо фыркнул, как буйвол, напившийся воды.
— Мне нужно вон в тот переулок, — настаивал я.
— Неужели? — повторил он и опять насмешливо фыркнул.
— Позвольте же мне пройти, — возвысил я голос, желая поставить нахала на место и показать ему, что я тоже не из робкого десятка.
— Куда пройти? — спросил он и положил руки мне на плечи.
— Я иду по своим делам, — сказал я. — А здесь только хотел купить сигарет.
— Неужели? — произнес он и, пошатнувшись, добавил: — Ох, до чего же вы хороший человек!
Мне хотелось в том же тоне ответить ему: «Неужели?», — но я вовремя придержал язык. Поди угадай, во что может вылиться мое не к месту сказанное слово. Что ему стоило спьяну двинуть меня в висок своим огромным кулачищем?..
— Я иду с Коннот-плейс, — сообщил я пахалвану, чтобы что-нибудь сказать.
— Неужели? — с той же насмешливой любезностью откликнулся он. — Отличное место!
