Я глянул в лицо тхакураин, и снова в моем мозгу мелькнула мысль: может, и в самом деле она способна испытывать желания, которые подозревает в ней Арвинд? Но ведь Арвинд сам собирался ловить ее на приманку, а тут она… Неужели эти две с половиной рупии тоже приманка?.. Первым моим побуждением было отказаться от денег и уйти из дому с пустым карманом, но в следующий же миг блеснули в воображении заманчивые огни Коннот-плейс, и я не смог побороть мимолетную слабость души… Смущенно выбирая монеты из платка тхакураин, я бормотал:
— Ну ладно… Пожалуй, я возьму. Не насовсем, конечно, а в долг… У меня действительно нет ни пайсы.
С первого жалованья отдам с процентами…
— Значит, те же денежки и вернешь? Ишь, хитрец, хочешь так легко отделаться от меня? — отвечала тхакураин, встряхивая опустевший платок и запихивая его за пояс. — Ну нет, дорогой! В день первого жалованья с тебя полагается новое сари, ты понял? Уж по меньшей мере за двадцать рупий. Вот пойду вместе с тобой на Коннот-плейс, да сама и выберу, какое понравится.
— Не только сари, а и все, что пожелаешь, — пробурчал я, внезапно утратив веселое настроение, и отвел взгляд в сторону. Когда я выходил из комнаты, морщины на лице тхакураин снова показались мне резкими и глубокими, а перед глазами долго еще мелькал запихиваемый за пояс грязный ее платок. Вот оно в чем дело! Значит, деньги эти были даны мне не из дружеских побуждений и не из доброго материнского чувства, а всего лишь с корыстной надеждой на будущее вознаграждение — сари за двадцать рупий. Ну и осел же я, ведь на самом деле все так и есть, как говорит Арвинд…
В этот вечер, впервые после приезда из Бомбея, я позволил себе зайти в кафе, и сейчас же мой взгляд упал на Харбанса. Он сидел за столиком у самого входа в зал, в компании семи или восьми человек, в числе которых были и три девушки. Воровато спрятав глаза, я хотел было проскользнуть мимо них незамеченным, но Харбанс стремительно, будто только того и ждал, поднялся мне навстречу.
— Смотри-ка, кто пришел! — воскликнул он, обращаясь к своей соседке слева.
Но та и глазом не моргнула, пропустив его восклицание мимо ушей. Тогда Харбанс схватил меня за руку и усадил на свободный стул справа от себя таким жестом, будто мое появление в кафе ничуть его не удивило — можно было подумать, что он привык видеть меня здесь каждый день в числе прочих своих друзей. Разговор за столом продолжался своим чередом, и у меня была возможность незаметно оглядеться. Молодой человек, сидевший напротив, горячо жестикулируя сложенными в щепотку пальцами правой руки, говорил что-то о натюрморте. У юноши слева от него глаза были закрыты — то ли он с таким вниманием слушал своего соседа, то ли отрешенно думал о чем-то своем. Через минуту-другую я уже чувствовал себя здесь совершенно лишним. Но едва я собрался встать и уйти, Харбанс подозвал официанта, расплатился по счету и, нимало не смущаясь тем, что разговор о натюрморте был еще далек от завершения, решительно отодвинул кресло.
— Ну, пошли, — сказал он тоном председателя, закрывающего собрание. Все послушно встали и вслед за Харбансом вышли из кафе — никто не обиделся, не возразил ни слова. А молодой человек, толковавший о натюрморте, не утратил своего пыла даже на улице, он словно и не заметил никакой перемены.
Тут только я и познакомился с новыми друзьями. Одна из девушек — та, что сидела слева от Харбанса, — оказалась его женой, ее звали Нилима. Две другие, Шукла и Сародж, были ее сестры. По своей внешности Сародж столь разительно отличалась от обеих сестер, что поначалу я принял ее за жену молодого человека, рассуждавшего о натюрморте. Кстати, он и оказался художником, имя его было Шивамохан; позже мне сказали, что последний его пейзаж произвел в публике много шуму, хотя это не мешало автору и теперь крайне нуждаться в средствах. В личности юноши, о чем-то размышлявшего с закрытыми глазами, самым примечательным был его наряд — оранжевая рубашка из ткани домашней выделки и белые шальвары, да еще, пожалуй, его обыкновение говорить так мало и так тихо, будто язык его непрестанно натыкался на какую-то преграду во рту. Звали его Дживан Бхаргав. Как и Шивамохан, он принадлежал к кругу молодых делийских художников и в те дни пробовал свои силы в абстрактной живописи. Был здесь и еще один человек, которого Нилима и Сародж называли дядей, хотя по виду он казался ничуть не старше того же Шивамохана или Дживана Бхаргава. Впрочем, пожалуй, было бы неточным сказать, что я познакомился с этими людьми, так как и по выходе из кафе Харбанс вовсе не счел нужным представить мне кого бы то ни было из своих друзей. Все, что я узнал о них, выявилось как-то само собой, из поверхностного, обрывочного разговора. Потолковав еще немного о том, о сем, Шивамохан и Дживан Бхаргав ушли; я тоже протянул руку Харбансу в знак прощания. Но он крепко сжал мою ладонь в своей, как будто намереваясь затем спрятать ее к себе в карман, и решительно сказал:
