Но чем же все-таки привлекала его Люсиль?
— Корм, — спросила Люсиль, — а что стало с Моссом? С нашим Моссом — помнишь его?..
«Она остригла волосы! Вот почему ее шея выглядит такой беспомощной!»
После той тяжелой зимы, когда их группа рассеялась и Люсиль исчезла, а его после лечения препроводили домой, Мосса уже не было.
— А помнишь, как пылали огни, Люсиль? — восторженно всплеснула руками Дэби Лин.
В глазах Люсиль разлилось мягкое сияние.
«Огни!» — подумал Корм.
Мы танцевали возле огня, Люсиль, а потом в темноте творилось некое действо — смешивали свою кровь с героином, потому что уже не могли, не хотели заниматься любовью, и это, в сущности, было нашей молитвой, единственным нашим спасением, выходом в забвение, и мы даже не знали, почему, во имя чего мы бежим, отрекаемся, уничтожаем себя!..
— О да, конечно, наши огни! — очнулась наконец Люсиль и откинула голову назад, и тогда Корм внезапно осознал, что его вновь охватывает знакомое нетерпение.
«Вот сейчас! Вот сейчас!» — сказал он себе и впился взглядом в ее полубезумные, сияющие в отблесках заката глаза.
Но ведь ты уже не та, Люсиль!
Ему казалось, что он запальчиво выкрикнул это, однако на холодном его лице не дрогнул ни один мускул, а сердце было мертво.
Как он не заметил сразу перемены? Ты похудела, Люсиль, и постарела. Под твоей пергаментно-сухой кожей текут ясно видимые струи утончившихся синих испорченных вен.
Люсиль, ты ли это?
И ее ли сейчас видел он прежними, но тоже изменившимися глазами?
Ответь мне, Дэби Лин! Марвин! Марвин Стивенс, слезь наконец со своей дурацкой машины! Ты помнишь, как мы прыгали на огромных надувных матрацах под куполом бродячего цирка? Мы высоко взлетали к пестрому небу головами и падали, заливаясь смехом, подпрыгивая десятки раз. Наше детство, Марвин, — это единственное время, когда мы падаем со смехом, когда нам позволено падать. Ты помнишь его?..
Джой закурил. Резкий табачный дым заструился в теплом воздухе — липкий южный аромат. Пронзительный взгляд Джоя охватывал всех сразу — Люсиль, возбужденно болтающую, хиппи, что растянулись на своих туго набитых ранцах, в которых, как правило, ничего не было, кроме грязных спальных мешков. Баскетболисты напротив все еще играли, но зевак на трибунах стало меньше. Кое-где перед домами на холме девушки и парни бросали мячи в повешенные над гаражами баскетбольные корзины со свисающими, как виноградные грозди, сетками. Оба помощника шерифа неподвижно, с равнодушным видом стояли возле своих машин.
Закат догорал. В красноватых отблесках усталого солнца над простором равнин пламенел далекий горизонт, тени наливались прохладой и предвечерним покоем.
«Ужасный миг!» — вспомнил Корм былые слова Люсиль об этих минутах, когда они разбредались кто куда, лениво, без всякого на то желания, или бесцельно брели куда-нибудь вместе — на первый взгляд веселые и безобидные, но уже возбужденные, опасные, подобные лавине, которая сорвалась и скоро с грохотом сметет все на своем пути.
«Ужасный миг!» — повторил Корм и лишь теперь, спустя почти два года, впервые спросил себя: а что, собственно, имела тогда в виду Люсиль — их бездействие? Или, может быть, однообразие будней, или бесперспективность, или то, что они бросались в неизвестность, которая по крайней мере щекотала им нервы?
— Корм, — попросила Дэби Лин, — давай объедем наши старые места. В честь Люсиль.
С наступлением мягкой предвечерней прохлады все как-то приумолкли.
— Хорошо! — громко сказал Корм. — Едем!
Хиппи возле машин задвигались, что-то ленивое, беззаботное и развязное было в их походке. Пешие тоже встали, застегнули ремни своих ранцев и ждали, оглядываясь: если поедут все, значит, едут и они, только вот в какие машины садиться?
Люсиль тихим голосом говорила о чем-то с Джоем; Джой не сводил с Корма глаз, но в этих серых, острых глазах не было ни любопытства, ни удивления. Не было ничего.
«Кто он? Что связывает его с Люсиль?» — спросил себя Корм, но не стал задерживаться на этой мысли. Его охватило привычное в этот час возбуждение, жажда непрестанного движения, которое обгоняло его разум, его мысль и толкало к почти инстинктивной сообразованности с обстоятельствами, в которых он оказывался. Всколыхнувшееся теплое чувство — романтично-милое, далекое и, может быть, поэтому особенно прекрасное оттого, что он так близко видит Люсиль, — заставило его забыть недавнее ощущение безысходности и вновь почувствовать себя тем идолом, каким он был когда-то и каким его многие все еще считали.
