— Сядем! — предложила Люсиль. — Садитесь. Дэзи Лин, а ты когда-нибудь лопнешь!
Дэзи Лин беззаботно улыбнулась; ее влажный яркий рот был полон крупных, ослепительных, жемчужно-белых зубов.
Люсиль пригласила Корма сесть рядом. Он вдруг вспомнил, что раньше мог отгадывать ее настроение по глазам. Удлиненные, светлые, блестящие, как расплавленное олово, глаза Люсиль были такими же, как когда-то; и она сама все такая же, такая — и все же другая: похудевшая, с болезненно тонкой шеей, впавшими висками и увядшим, но все еще красивым лицом с правильными тонкими чертами. Женщина с изящными жестами и осанкой, которой, наверное, никогда не утратит. «Настоящая женщина!» — сказал себе Корм, напряженно пытаясь открыть в ее голосе следы прошедших без малого двух лет, в течение которых он почти ничего о ней не слышал. Он следил за выражением лица Джоя, за взглядами, которыми он обменивался с Люсиль, и пытался представить себе то, что так изменило ее.
Она не была замужем за Джоем.
И Джой не был похож на тысячи хиппи, которых он встречал, грязных и жалких, чаще всего пребывающих в плену своей собственной духовной нищеты и социальных канонов общества, в котором они двигались словно слепые. Он явно был человеком с положением, а может быть, и с деньгами{7}, но в то же время — человеком риска и отчаяния. Он был, конечно, породы Корма — породы идолов, чью славу хиппи разносили по своим бесконечным дорогам и сборищам. Но была между ними и разница: Корм, внутренне опустошенный, оцепеневший в своем одиночестве, в бессмысленности своего существования, превозмогая — сам не зная, до каких пор, — наркоз героина, жил как обреченный. А Джой вряд ли когда-нибудь испытал страшную нравственную депрессию и мучительное (один шанс из тысячи) восстановление после нее.
Впрочем, Корм надеялся, что еще придет в себя.
А Джой наверняка потерял голову из-за такой девушки, как Люсиль. Было в ней что-то неспокойное, необузданное, что незаметно захватывало всех вокруг. Не так ли случилось и с самим Кормом? Не от любви ли к свободе — свободе поступать как хочется, точнее, освобожденности от каких бы то ни было обязательств и наивной веры в счастье от непротивления злу — пошли они тогда с Люсиль с этими шумными хиппи, чьи имена он сейчас уже и не вспомнит?
Они любили друг друга ненасытно, исступленные и робкие; каждая ласка Люсиль, каждый ее взгляд сводили Корма с ума. Они запирались у Люсиль — два ее младших брата ходили в школу, сама она еще не начала работать, и их большой дом был безлюден днем; вечером они, едва дождавшись темноты, спешили в близкую рощу с решетками жаровен на полянах для воскресных увеселений. У Корма был тогда породистый боксер Мосс. Днем Мосс неподвижно, точно сфинкс со смешным старческим лицом, сидел на деревянных ступеньках перед домом Люсиль, а под вечер бежал между ними к роще. Люсиль шагала, раскачиваясь на длинных ногах, засунув руки за пояс джинсов, расплавленное олово ее глаз светилось во мраке… Мосс обнюхивал смятую возле них траву, чуть слышно посапывая, и они чувствовали себя спокойно и уверенно под его защитой.
Они и не заметили, как сладострастие поймало их в капкан, как постепенно любовь превращалась в удовольствие — захватывающее и откровенное, все более откровенное, полное неожиданностей. Однажды случайно, как будто в шутку, Корм принес героин. Обладать Люсиль после того, как сам воткнул иглу в ее гладкую, трепещущую плоть, и после того, как сам сделал себе инъекцию, — это было новым, не испытанным до сих пор ощущением. Люсиль расслабилась в беспамятстве, и он, сливаясь с нею, чувствовал, как все вокруг таяло, исчезало и оставалось лишь чувственное, легкое, благоуханное, ни с чем не сравнимое счастье обладания.
Он ушел из бейсбольной сборной, бросил учебу, ошеломленный своей любовью и теперь уже привычными дозами героина. Он похудел, но ему казалось, что возмужал, нос и кадык резко обозначились на его бритом энергичном лице. Он не мог себе объяснить, как это другие люди не замечают необыкновенной привлекательности Люсиль, и сейчас, после стольких месяцев оцепенения и медленного возвращения в себя, снова спросил себя: чем же действительно она так властно привлекала его когда-то? Ушедшей, безвозвратно забытой, а может быть, и растоптанной, подумал Корм, была их любовь. Глупость, терзания от беспорядочности их сборищ, когда родились дети и никто не знал их отцов, вспомнил он, и, как кошмар в бессонные ночи, на него налетели вдруг холод и голод той первой зимы, болезни и смерти, с которыми пришло отрезвление и еще более противное, теперь уже сознательное погружение в наркоз.
