До войны ей, бедняжке, это не удавалось, а затем во время блокады Ленинграда она погибла от голода. Эти картинки жизни в Давосе внезапно возникли в моей памяти, и я как ребёнок ответила: «Да, мне бы очень хотелось».
Мои собеседники переглянулись, и один из них начал мне объяснять, что для этого требуется. «Вот и прекрасно, — сказал он. — Мы подберём вам хорошего парня, который будет числиться вашим мужем, а там уже вы сами решите, каковы будут ваши отношения. Вы поселитесь в одном из городов Америки и будете там жить года три, а затем вернётесь домой. Иногда у вас будут останавливаться или ночевать лица, о которых мы заранее вам сообщим. Конечно, сперва вы пройдёте некую подготовку и подучите язык».
Он кончил говорить и внимательно посмотрел на меня. Я глядела на моих собеседников в полной растерянности. Что-то это никак не походило на Давос, обещанный моей любимой мадемуазель Филибер. У меня не хватило ума и смелости сразу сказать им нет. Да я ещё была в плену своих детских мечтаний. Короче, я молчала и молчала. Тогда один из них сказал: «Ладно, подумайте, но никому не говорите о нашем разговоре. Имейте в виду, что такие предложения редко кому делаются, но мы пришли к выводу, что у вас эта работа хорошо получится. Вы свободны».
Я пошла на очередной урок и кое-как провела его, ни на минуту не забывая об имевшем место разговоре. Мне нужен был совет и по существу, и, как я уже понимала, скорее всего, для обсуждения, как отказаться от этого «лестного» предложения.
Мама была в Займище, и я могла к ней поехать только в воскресенье. Вечером, после работы, я помчалась к Капицам, семья которых тоже была эвакуирована в Казань. Я не могу сейчас вспомнить, с кем я говорила, с Анной Алексеевной или Надеждой Константиновной (женой брата Петра Леонидовича), но я помню бурную реакцию на всё происшедшее и недоумение, как я могла сразу же не отказаться от предложенной мне карьеры. Такую же позицию заняла и мама, которая, прежде всего, испугалась за меня. Мне говорили, что я должна как можно скорее отказаться от этого предложения, придумав очень убедительный предлог, даже рассказав о папе, который провёл в тюрьме около трёх лет.
Прошло несколько дней, меня снова позвали, и я очень путанно и взволновано говорила, что я не могу принять столь ответственное предложение и прежде всего потому, что не могу оставить родителей.
Во-первых, продолжала я, моя мама уже перенесла инфаркт и ей может в любую минуту потребоваться моя помощь. Во вторых, мой отец находится в Ленинграде, и блокада ухудшила его состояние, уже подорванное тремя годами пребывания в тюрьме без всякой вины: его выпустили на свободу в связи с прекращением его дела только в середине 1940 года.
Тут они меня прервали и спросили, почему я не сообщила об этом при поступлении в Академию. Я, скромно, но, как мне показалось, с достоинством ответила, что такого вопроса о несправедливо арестованных и выпущенных потом на свободу родственниках в анкете не было.
Возникла пауза, и меня отпустили. С этого момента у меня началась серия неприятностей. В поезде, в котором я ехала к маме, у меня украли чемоданчик. В нём были все документы, выданные Академией, продуктовые карточки, деньги. Потом была выявлена моя далеко не формальная связь с одним из курсантов, старшим лейтенантом моих лет Ванечкой Ладыгой. Это рассматривалось если не как преступление, то, во всяком случае, как проступок. Но Ванечка уезжал на фронт (вернее за фронт) на свою «камикадзную» работу, и мы потеряли бдительность.
Стояла осень 1943 года, и Академия собиралась обратно в Москву. А меня оставили в Казани. Мне же до отчаяния хотелось в столицу, где уже бурлила жизнь. Но надо было как-то смириться с происшедшим, найти работу и жить, надеясь, что со временем всё образуется.
Поступить на работу в институты Академии Наук было очень трудно, да мне и не очень хотелось. Несмотря на полное отсутствие какой бы то ни было перспективы найти интересную работу, какое-то необъяснимое чутьё создало во мне уверенность, что я работу найду и что нужно устроиться в ожидании «чуда» на любую работу.
