Он смотрел перед собой. Там, за оградой скверика, на тихой улице пестрела витрина фотографии. Были выставлены снимки видных актеров и спортсменов, – все в расчете на доверчивость приезжих, на их тщеславие.
Он смотрел перед собой, но не видел этой витрины. Он молчал так долго, что она не знала, слышал ли он ее вопрос.
– Был, – сказал он. И повторил твердо: – Был.
– О чем ты думаешь?
Он опять повернулся к ней. Смотрел долго. Сказал резко:
– О чем? О том, что сейчас все это кончится.
– Не надо делать из этого трагедию.
– Ты права.
– Пойдем поедим. Я знаю кафе, тут близко.
– Пойдем…
Они вышли из скверика и пошли по улочке, мимо фотографии. С ее витрины на них, улыбаясь, смотрел Юрий Гагарин.
– Ты не любишь провинцию, – сказал Стах. – Но провинция есть везде. Даже в Москве. «Юрий Гагарин фотографируется только у нас». Правда, в Москве провинция прячется в переулки.
– А у вас?
– У нас нет переулков.
– Что же есть у вас?
– Три прямые улицы. А вокруг степь. Холмы. Балка. Жаворонки поют, бегают суслики. Ты когда-нибудь видела сусликов?
– Нет.
– У нас их полно. У них норки такие круглые, наклонные. Как будто столбик был в землю забит и его вынули.
В кафе было тихо и прохладно. Отсюда еще ослепительнее казалась голубизна неба за окнами и темная зелень деревьев.
Хорошенькая официантка приняла у них заказ. Ей хотелось поговорить.
– Что вы, – сказала она. – У нас иностранцы часто бывают. Нас даже заставляют языки изучать. Я лично выбрала французский. Легкий язык. По-ихнему «бульон», и по-нашему «бульон». По-ихнему «компот», и по-нашему «компот»…
Наконец она ушла, помахивая русско-французским разговорником.
– Когда мы теперь увидимся?
– Когда-нибудь. Если будем живы.
– Почему бы нам умереть?..
– Просто так говорится. Я не собираюсь умирать. Хочется еще что-то сделать в жизни. Не увидеть, а именно сделать. Своими руками.
– У тебя красивые руки, – сказала она.
– Что в них толку? Приходится сжимать их в кулаки, чтобы они не дрожали. Чертовы нервы. Я их здорово попортил тогда. В космос с такими не берут. Знаешь, чему я завидую, когда думаю об этих ребятах? Их стальным нервам. Я думаю, со временем изменится идеал мужской красоты. Гвардейский рост выйдет из моды, а в цене будут такие вот крепыши ниже среднего, герои космической эры…
– Ой, Стах!..
– Что?
– Неужели мы увидимся еще через семь лет? Я не выдержу.
– Выдержишь. Ты выдержишь.
Он сделал ударение на «ты». И усмехнулся. Он не слишком верил ей. И его неверие приводило ее в отчаяние.
Когда-то он верил ее словам. Теперь он мог верить только поступкам. У нее же были слова. Опять слова, и ничего больше. И все же он жадно ловил эти слова. Потому что это была она. Та, которую он любит. Которую помнит девчонкой. И которая одна только умеет вызвать в нем весь этот сложный водоворот чувств, от самой чистой нежности до самой неистовой злости.
Прошлое – песок. Его можно пересыпать из пустого в порожнее. Но на нем ничего не построишь. Поэтому не к чему вспоминать. А может, прав тот мудрец, что утверждал, будто в любви все – воспоминание. Даже то, что сидят они за этим столиком в тихом прохладном кафе, – тоже почти воспоминание. Потому что сейчас это кончится.
Сейчас все это кончится. Они оба ни на минуту не могли забыть об этом. И потому последние часы не принесли им радости.
Ему надо было еще заехать в гостиницу за вещами. Она не могла проводить его. К шести ее ждали дома.
– Давай посидим немного, – сказал он, когда они пришли к метро. – У нас еще есть полчаса.
Вокруг снова народ. Мелькали озабоченные, смеющиеся, молодые и старые лица. Кончился рабочий день, и двери метро ежеминутно выплескивали толпу людей, и эта толпа мгновенно рассасывалась в общей веселой сутолоке города.
Она любила город. Любила эту веселую сутолоку, толпу, частью которой привыкла себя ощущать. Она не представляла себе, как можно жить в глуши, в поселке, где всего три улицы, а вокруг степь и суслики…
Но там жил Стах. Поэтому там было все особенное. Наверно, закаты в половину неба, как пожарище. И небо в звездах, ярких, степных.
Она хотела представить себе шахтерский поселок, эти три улицы. Но перед глазами вставала какая-то странная картина, и дома почему-то были розовые, а улицы безлюдны.
