– Получай пока разовый, а там разберись. Твое хозяйство все-таки. – Слова «твое хозяйство» прозвучали как откровенная издевка.
Рябинин шагнул к дверям. Даже узкая прямая спина его выражала обиду.
– Значит, и ты против меня? – спросил Забазлаев, возвращаясь к разговору о рекорде. – Ладно. Давайте дальше ставить опыты. На морских свинках…
Они вышли из кабинета вместе.
– А вообще, скажу я тебе, Серега слабоват, – сказал Павлик. – Я даже не ожидал. Ему бы в проектной конторе сидеть, а не начальником рудника… Не тот характер, понимаешь? Не тот. Не видит он, на что надо жать. Момента не чувствует. Превратил шахту в лабораторию. Небось думает, похвалят его за это. Цацку дадут на ленточке! Как же! Дожидайся!..
– При чем тут похвалят или нет, – сказал Стах. – Хочется работать по-новому. Не просто добывать уголь и передавать в трест данные. Сейчас нам этого уже мало.
– Ах, им уже мало, что шахта дает уголь! Им надо, чтобы шахта давала рафинад…
– Послушай, – сказал Стах. – Как считается? Мы сейчас при исполнении служебных обязанностей?
– Да, вроде бы. А что?
– Сказал бы я тебе…
– Интересно. Что бы ты сказал…
– Я сказал бы, что ты сволочь.
– Ну, твое счастье. Что ты этого не сказал. И что я этого не слышал.
Во дворе гидроблока было пусто. Ярко, в полный накал, светило солнце. Терпеливо ждала хозяина голубая «Волга».
– Вчера чуть не гробанулся, – сказал Павлик. – Обгонял какой-то грузовой тихоход, а там встречный шел. Еле успел в кювет съехать. Думал – всё. Но ничего, поцарапался только.
– Один ехал?
– Если бы! С дочкой управляющего трестом.
– Саввы Григорьевича?
– Именно.
– Все торопишься, Забазлаев… Не эта ли дочка от тебя рекорда требует?
– Не так дочка, как папа. С дочкой у нас о другом разговор… Эх и шикарно погуляли вчера… Глазищи у нее как фары, а сама тоненькая. Все меня на «вы» называет, не могу отучить. Прокатились с ветерком, потом шампанское пили… Почему не погулять? Я это люблю, понимаешь? Я же человек, а не муравей. Я на Серегу иной раз удивляюсь. Для чего он живет? Взвалил на плечи соломину и тянет. Соломина-то ему не по силам. По сторонам оглядеться некогда…
Рослый, косая сажень в плечах, он стоял расставив ноги и чуть покачиваясь по привычке.
«Красивый, черт, – подумал Стах. – Нахальный. Женщинам такие нравятся. Конечно, не всяким. Дурехам. К Томке ты здорово подкатывался когда-то. Подкатился и откатился. А меня она любила. Любила, как только можно любить в жизни. И, может быть, любит сейчас, десять лет спустя… И потому я смотрю на тебя сверху вниз, хотя ты на голову длиннее меня, и начальник шахты, и ездишь на голубой машине с дурехами…»
– Ладно, бывай, – сказал Павлик и подмигнул. – Чего так смотришь? Я пошел в шахту…
Он зашагал к нарядной, а Стах по степной тропке, к белым домикам поселка.
Он шел, и его пьянил запах нагретой солнцем травы. В траве что-то звенело, трещало, цвинькало. Цвела ромашка и голубой цикорий. И голубое, цвета цикория, летнее небо без единого облачка сияло над головой, пронизанное солнцем.
Она спросила: «Ты был счастлив?» Я сказал: «Был».
Я сказал правду. Тогда это было правдой. Теперь я думаю, что это было скорей несчастьем. Эта встреча. Для нас обоих. Во всяком случае, для меня…
И я не хотел бы увидеть ее опять. Даже здесь, в этой степи. Потому что теперь я бы не дал обмануть себя. Я бы всегда помнил о том часе, когда снова останусь один. Я испытал этот час. Эту пустоту. Когда остаются одни воспоминания. И кажется, что и они уходят, как время. Как вода. Нет, я не хочу опять пережить тот час. Когда остаешься один.
Высоко в небе парил ястреб. Он висел почти неподвижно, опершись на голубизну распластанными крыльями. Токи воздуха сносили его слегка, и он повиновался им, продолжая висеть над степью.
Стах поднялся на бугор. Отсюда тропка сбегала вниз, в ложбину. Он всегда останавливался здесь и оглядывал степь. Терриконы соседних шахт. Красные шиферные крыши шахтерских поселков. Пыльную ленту дороги, по которой катил сейчас одинокий «газик».
Он расстегнул ворот рубашки. Той рубашки, в клеточку, которую она в Москве выбрала ему. Он почувствовал усталость. И дурман. И отчаяние оттого, что его тянет к женщине, которая никогда не увидит эти места.