– Если я поеду за ним в «Тиктонику», то превращусь, как и он, в ренегата, – сказала Шайори. – Мой отец отвернется от меня. Мой клан. Моя семья.
– Мне казалось, ты любишь его, – сказала Аяко.
– Так и есть.
– Но ты боишься.
– Нет. – Шайори показала ей шрамы, оставшиеся от имплантации кистей рук. – Это сделал мой отец. По удару за мужчину с момента, как мне исполнилось восемнадцать. Твой брат третий. Но третьей руки у меня нет.
– Я понимаю, – сказала Аяко.
Она покинула кафе, где проходила встреча, оставив на столе сертификат «Тиктоники», выданный на предъявителя. Приглашение было действительным в течение месяца. На сборы Шайори потребовался день. На принятие судьбоносного решения – пять минут, может быть, меньше, она не засекала. Сколько нужно, чтобы подняться из-за столика в кафе и, уединившись в пропахшей дезинфекцией уборной, активировать нейронную татуировку любви? Главное, чтобы никто не вошел в этот момент – модуль любви крайне неразборчив. Очень сложно использовать его на расстоянии. Шайори зажмурилась и зажала руками уши, вспоминая Семъязу. Нет, ей не нужно было знать, что она любит его. Ей нужно было немного дополнительной смелости, чтобы отказаться от всего, что было, вылететь из дома и начать свою жизнь вне клана. Сомнений не было. Не было, когда покидала дом, не было в автобусах до «Тиктоники», не было, когда охранник долго подозрительно изучал ее сертификат на входе в реабилитационное отделение клиники. Сомнения появились, когда один из посетителей – такой же, как и она, пришедший встретить своего любимого человека – сказал, что иногда система дает сбой и реабилитация не помогает.
– Как это не помогает? – спросила Шайори.
– Что-то пропадает отсюда, – сказал мужчина и постучал указательным пальцем по своей голове, – что-то важное. И они уже никогда не смогут стать теми, кем были раньше. Могут все вспомнить, но вот чувства… Чувства будут уже другими – реабилитированными.
Как и Шайори, он прибыл в «Тиктонику», чтобы забрать любимого человека, жену, попавшую сюда после того, как она, узнав, что не сможет иметь детей, украла грудного ребенка у другой женщины. С ней в палате лежала еще одна женщина. Еще чья-то жена. Вот только никто не пришел, чтобы встретить ее, – система пропустила ее через восемнадцать циклов реабилитации, затем сочла коэффициент исправления критическим и внесла необратимые изменения – проще сказать, уничтожила личность, хотя официально считалось, что удалялось лишь то, что связано с потенциальной опасностью для общества.
– Удивлена, что якудза смог выбраться из системы, – призналась главному врачу Шайори.
– Это еще раз подтверждает, что система работает, – горделиво сказал доктор Синдзи Накамура. – Шанс есть у каждого.
Он жестом предложил Шайори пройти к Семъязе, оставив палату, где молодой муж ожидал пробуждения своей исправленной системой жены. Шайори хотела спросить его о последствиях восстановления, но когда увидела якудзу… В отличие от женщин в соседней палате, он все еще находился в реабилитационной камере. Шайори могла смотреть на него, но не могла прикоснуться, не могла остаться наедине, чтобы активировать модуль любви и добавить себе смелости, решимости.
– Если хотите, то мы можем удалить все его татуировки, пока он не пришел в себя, – предложил доктор Накамура, явно смущенный превращенным в картину обнаженным торсом якудзы. – Думаю, это будет предпочтительнее. Потому что человек изменился, а это… – он замолчал, увидев на шее якудзы нейронную татуировку образа Шайори. – О! – растерянно хлопнул глазами доктор.
– Пусть он сам решает, как поступать с татуировками, – сказала Шайори, понимая, что любит эти рисунки так же, как любит глаза якудзы, руки, жесткость лица… Вернее, не любит, а считает частью якудзы. Так же, как считала частью себя свою татуировку с эмблемой клана Гокудо.
– Когда я смогу поговорить с ним? – спросила Шайори доктора.
Он сказал, что точных сроков нет.
– Может быть, через пару часов. Может быть, через пару дней… Все зависит от силы его тела и духа.
– О, силы духа у него хватит на нас двоих, – заверила доктора Шайори.
