Тебе посвящается. Худ. Коровин О. - страница 85

Мать Юрика тем временем спрашивала нас:

– Пушкина любите, ребятки? «Буря мглою небо кроет...» – вдруг начала она с фальшивым упоением.

– «Вихри снежные крутя», – продолжил Юрик, льстиво улыбнувшись матери.

– «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Как же, как же! – закончил без выражения отец Юрика, ввинчивая в патрон лампочку покрупнее.

Но и от яркого света нам не стало веселее. Съев кусок орехового пирога и не допив чая, первой упорхнула Майка. Хотелось уйти и нам, но, помня напутствие Семена Авдеевича, мы сидели.

– Без нас он совсем заснет, – шепнул мне Вовка, ки­вая на Юрика.

Все же через полчаса мы попрощались. А Юрик вышел вместе с нами во двор – погулять перед сном. При яркой луне мы затеяли игру в лапту, и он в этом участвовал...

Если бы на этом вот месте – в момент, когда утихла вражда и вроде бы началась дружба, – можно было за­кончить рассказ, то, пожалуй, его не стоило бы и начинать. Для истории моего знакомства с Юриком самое важное – рассказать еще об одном дне. Поэтому последняя точка будет поставлена немного позднее.

...Во время весенних каникул я возвращался как-то домой после утренника в цирке. У ворот меня встретил Юрик:

– Ты не знаешь?

– Что?..

– Твоя мать приехала!

Мама! И не предупредила! Сюрпризом! Надолго ли?..

Я ринулся было домой, но Юрик остановил меня:

– Она только ушла... Минут пять... с отцом твоим.

– Куда?

– На Чистые пруды, на лодке кататься. Тебе туда велели идти, как придешь!

Я побежал на бульвар. Сердце стучало от бега, не­ожиданности и счастья. «Мама и папа пошли вместе на пруд. Значит, помирились... Будем снова жить вместе! Рядом со мной в комнате будет мама!»

На мгновение вспомнилась мамина фотография с бе­лым уголком, ящичек с урюком...

И теперь, обретя маму, я ощутил, как жалки были эти сокровища, которыми еще недавно я так дорожил и дол­жен был довольствоваться!

Мелькнуло в памяти, как вечерами я смотрел в лупу на маленькое фото... Это позади, это отрезано!..

Вспоминать было приятно, как перечитывать грустные места в истории со счастливым концом.

Так, ничего не видя вокруг, я домчался до пруда.

Сильно стучавшее сердце екнуло и приостановилось. Я увидел сразу дверь лодочной пристани, забитую досками, и вместо зеленой мутноватой воды пруда – тусклый ка­ток, подтаявший с краев. Совершенно пустой каток. Боль­шие куски колотого льда на берегу. Лед толстый, трехслой­ный: нижний и верхний слои – черные, посредине – белый, как сахар. А рядом глыбы чистого, прозрачного льда с маленькими пузырьками воздуха в глубине. Газиро­ванный лед.

Я разглядываю все это внимательно, тупо и, вероятно, долго, сознавая, что произошло нечто очень скверное, непоправимое, но не понимая, как это могло произойти. Мне даже не приходит в голову поспешить домой, чтобы потребовать от Юрика объяснений. Ведь Юрик не в со­стоянии ничего поправить, это главное...

Обернувшись, я вижу Юрика. Как он здесь оказался?

Юрик восторженно и оглушительно выпаливает:

– С первым апреля!

Я гляжу на него, медленно прозревая, а он частит:

– Первого апреля никому не верю! Первого апреля никому не верю!.. Ох!.. Ты побежал быстро, я за тобой не поспевал! Я боялся, ты обернешься, но ты ни разу...

Видно было, что он просто не представлял себе, что сделал.

Для него все было просто. Он знал, что можно и что нельзя. Первое апреля – день дозволенных обманов. Сего­дня можно было так поступить, вот и все.

Вскоре после истории, которую я рассказал, Юрик переселился в новый дом, где его родителям дали квар­тиру. У нас он больше не показывался. Я не знаю, окон­чил ли Юрик школу, учился ли потом в институте, слу­жил ли в армии, стал ли комсомольцем. Ни разу не встречал его взрослым. И вспоминаю иногда учтивого мальчика, который умел вести себя за столом, не пере­бивал старших, – словом, так хорошо затвердил полде­сятка «можно» и «нельзя», что кое-кто у нас во дворе стал всерьез называть его сознательным.

ДОСТОЙНЕЙШИЙ

>I

Я был учеником шестого класса и членом исто­рического кружка. Быть учеником шестого класса мне полагалось по возрасту, поэтому гордиться тут было нечем. А тем, что занимаюсь в историческом кружке, я гордился по праву: вся школа знала, что членом его может со­стоять лишь тот, кто «пытлив и деятелен в одно и то же время», как говорил наш руководитель Прокофий Семе­нович.