Кулаки сжались сами собой. Захотелось начистить рожу обидчику, а заодно выплеснуть всё беспомощное зло этого дня.
– Где ваши раки зимуют, мы весь год живём!.. – зарычал в ответ Сквара.
Начал подниматься… вдруг опамятовался. Остыл.
На Коновом Вене тоже подчас и ссорились, и дрались. Но безрассудной, слепящей ярости в людях там ох не жаловали. Поди позлись так-то в уединённом зимовье, пережидая затяжную метель…
Сквара выдохнул, расцепил кулаки, просто сказал:
– Кто правски меняться хочет, ползи все сюда.
Сначала к ним с Ознобишей, как тогда в шатре, подобралась малышня. Потом – Воробыш, другие постарше… Наконец – Хотён с Порошей, сопящие, недовольные, а куда денешься? Говорят, голод не тётка, так и холод не бабушка…
Спал Сквара урывками. То через него кто-то полз, в середину или обратно, и обязательно упирался острой коленкой в живот, то самому приходил черёд меняться, тащить с собой Ознобишу: тот после гибели брата ни слова не произнёс и не двигался, смотрел в пустоту…
В какой-то миг Сквара подхватился, как от удара, рывком сел и понял, что сироты рядом нет.
Сразу стало жарко.
Сквара завертел головой, успев единым духом передумать и вообразить всё самое скаредное, что с малышом могло произойти без присмотра.
Ночное летнее небо было далеко не таким светлым, как дома, но уловить движение позволило всё равно. Сквара вскочил, запнулся о чьи-то ноги, бросился к стене и, настёганный страхом, проворно вскарабкался наверх.
Так и есть!.. Ознобиша догадался пустить в дело удачную верёвку казнённого. Обмотал одним концом прут решётки, показавшийся ему самым надёжным, на другом конце сделал петлю и как раз надевал её через голову. Сквара перво-наперво схватил сироту, чтобы не спрыгнул. Стал растягивать и снимать с него петлю. Ознобиша отбивался, молча, с неожиданной силой, но Сквара был сильнее и верёвку у него в конце концов отобрал.
Спустился вниз, мало не свалившись. Утащил сироту в глубину обширной холодницы, чтобы не переполошить всех.
Здесь было устроено какое-то посрамление правильного очага, смахивавшее на полуразбитую печь. Каменная пасть в стене, предназначенная для огня, мазаная труба вверх… Когда-то по ней весело уносился жаркий дым и мелькали светлые искры, но дров в эту пасть давно уже не бросали. Сверху невозбранными волнами накатывал холод.
– Я всё равно жить не буду, – чужими губами выговорил Ознобиша. – На мне… Ивеня кровь… Я к нему… припаду лучше…
Сквара спросил его:
– Так ты что, не видел?
Даже в плотных потёмках глаза Ознобиши были круглыми, белыми и незрячими.
– Как он кивнул тебе, – продолжал Сквара. – Чтобы ты стрелял.
Ознобиша молчал.
– Мне бы вот так самострел сунули и сказали убить кого, я бы тоже правость всю растерял, – сказал Сквара. – Ивень тебя узнал, я точно видел. Ты прежде маленький был, но у вас же волосы одинаковые… глаза… Его правда ещё взялись бы стругать, а потом всяко убили. Ивень тебе свою жизнь с рук на руки отдал… Он хоть умер, родное лицо видя… Не всякому так везёт. А ты в петлю? Будто он обрадуется, если струсишь?
Ознобиша всё молчал, только в глазах что-то постепенно менялось.
– Мама… – проговорил он затем. – Отик…
Настал черёд Скваре молчать.
– Они… – тяжело сглатывая, продолжал Ознобиша. – Если Ивень… против Мораны… они… они же семьян… Сами нам говорили… Они… когда уводили меня… Ветер, Лихарь…
На самом деле что-то в нём догадалось уже давно. Только верить не хотело.
– Твои обнимают Ивеня на Звёздном Мосту, – прошептал Сквара. – Их примет светлый ирий, и камни не покатятся из-под ног. Мы их нашли путём в Житую Росточь. Валунками покрыли…
Ознобиша не завыл, не заплакал. Как плоть вспухает и немеет под слишком лютыми батогами, так душа просто не может поднять сразу всей боли. Он тихо спросил:
– Их… как Ивеня?
– Нет… их сразу. Если не врут следы… Лихарь стрелял.
– Лихарь, – повторил Ознобиша.
Сквара между тем рассучил верёвку на тонкие пряди и теперь плёл, ощупью творя и стягивая узлы.
– Они Ивеня мучили, – тихо проговорил Ознобиша. – Пальцы рубили. Руки вязали… А я с ними… под одним кровом спать стану? Слово приветное молвить? Из одной мисы хлебать?
