– А ты сам слышал, как играл-пел?
– Мне на что, я ж не девка, – опасаясь насмешек, буркнул Шагала. Затем передумал, сказал: – Ну, слышал… Ноги сразу плясать пошли, во как!
Сквара стал думать, получится ли спеть песню гостьям, которых ждал Ветер. В том, что выбежит к учителю первым, он не особенно сомневался.
– Без гудьбы обойдёмся, – веско заявил Хотён. – Которые деревни Владычице виноваты, мы хоть бабу, хоть девку самую румяную выбирай. Мы – мораничи! Нам – воля!
– Эй, дикомыт! – окликнул весёлый Бухарка. – А ты с девками уже миловался когда?
Мимо плыли древесные стволы, окованные серебром. Врать, будто тискал белые плечи, ловил устами уста, было совестно. Правду открывать – почему-то стыдно. Словно должна была эта правда сделать его чем-то хуже Бухарки. Сквара молча повернулся, в прорезь меховой рожи надменно оглядел гнездаря, благо рост позволял.
– А нас, – похвастал Пороша, – господин стень обещал с собой взять, когда в деревню пойдёт. Слышишь? Тебя небось Ветер с собой ни разу не звал!
Сквара в смущении уставился на носки своих лыж. Он, оказывается, понятия не имел, куда ходил Ветер, к кому и зачем. А лихаревичи про своего наставника всё знали.
Ознобиша, бежавший следом, оглянулся:
– Чего для обещал-то? Возле двери стеречь?..
Мальчишки стали смеяться.
Сквара тоже развеселился, прибавил ходу. Слова прыгали и крутились на языке, сплетались в узоры красного склада.
Плетёмся шаг за шаг поутру рано:
Сквозь буреломы гонит нас Морана…
Он чуть не выпустил это вслух, во всё горло. Просто оттого, что радостно было дышать оттепельной сыростью, бежать по лыжнице. Оттого, что, по слухам, где-то ещё плескалось Киян-море, не желавшее уступать вселенской зиме. Напев родился сам собой, явившись удалым и задорным: если не под драку, то под пляску уж точно. Хоть сейчас хватайся за любую Галухину снасть.
Торчат, как копья, сучья из тумана.
Летишь с горушки вниз – а там Морана…
– Сквара, – пропыхтел за спиной Ознобиша.
– Ну?
– Ты что, приплясываешь?..
Всё же пение в лесу, даже мысленное, неуслышанным не осталось. Лыжня понемногу забирала влево, и там, впереди, вдруг подал голос ворон-тоскунья.
Слегка насторожившиеся ребята обогнули густой частый ельник, заваленный снегом так, что дерева от дерева понять было нельзя. Хотён и другие, снявшие меховые хари, снова их натянули. Сквара приготовил самострел. Волки в здешнем лесу были не очень знакомые, поди пойми, чего от них ждать. Тоскунья, правда, вещал скорее о людях, но этот ворон сам был чужим…
В десятке шагов от лыжни стояло трое мужчин. Неустрой с сыновьями облюбовали валежное дерево, собирались пилить с него сучья. Вот, стало быть, о ком подавала весть глазастая птица.
При виде молодых мораничей мужики повалились на колени, неуклюжие на не предназначенных для этого лапках. Разом сдёрнули ушанки, ткнулись в снег головами.
Неистребимая домашняя привычка толкала Сквару поклониться в ответ. Младший сын старика ему самому годился в отцы. Однако здороваться, видя перед собой затылки и согнутые спины, было как-то неправильно. Сквара напустил на себя гордый вид, поскольку первый долг был всё же учителю, отправившему их состязаться. Пробежал мимо, особенно машисто вымётывая вперёд лыжи.
Лыжи были далеко не отцовой работы, хотя несли вперёд тоже неплохо.
– Пусти тропить, – сказал Ознобиша.
Сквара свалился назад. Встреча с деревенскими заставила его вспомнить рассуждения Ветра и устыдиться задиристой песни, которая у него начала было складываться. Он даже честно попробовал сочинить что-нибудь гордое, выспреннее о Правосудной Владычице, о том, какой страх наводят Её верные сыновья, идущие широким плечом… Ничего не рождалось. Наводить-то наводят, сказал он себе, только на кого?.. А если бы вот так испуганно гнуться пришлось не старику Неустрою с сыновьями, а Жогу Пеньку?.. Деду Игорке с Ишуткой?.. Дяде Шабарше, бабушке Коренихе?..
«Обойдёт тебя Ветер, а ты и не поймёшь…»
Что-то мало получалось чести и гордости. Наверно, из-за этого высокие слова никак не приходили на ум, зато упорно лезло всякое неподобие:
Набрякли тучи влагой океана.
