– Что с нами будет, Джек?
– Не надо говорить об этом, Софи, не надо.
После этого всякий раз, как он приходил, они в конце концов забредали, будто ненароком, случайно, в благоухающий яблоневый сад. Но никакой случайности не было в том, что, едва они оказывались одни вдали от людских глаз, их с неумолимой силой бросало в объятия друг друга. Огонь желания снедал их. Когда Джека не было, Софи могла думать только о нем, а когда приходил – вообще теряла способность думать. По мере того как один за другим сменялись теплые летние дни, они все меньше разговаривали, все больше обнимались. Будущее казалось таким неопределенным и безнадежным не только из-за различного их положения в обществе. Тайна, которую хранил в себе Джек, тоже держала их на расстоянии, но только не физически. Они оба сознавали существование некоторой напряженности в их отношениях, потому что не могли говорить о том, что чувствовали. Для Софи это было одновременно и самое волнующее, и самое мучительное время в жизни.
Все кончилось в жаркий июльский день, неожиданно, без всякого предупреждения. Она не сразу обратила внимание на равномерное мягкое постукивание, донесшееся со стороны дома, и не догадалась, что это звук дядиной трости, пока! не стало слишком поздно. Она была чересчур занята, вплетая последний цветок клевера в венок для Джека. «Вылитый Юлий Цезарь», – засмеялась она, надев венок ему на голову и поправляя волнистые волосы. Она поцеловала его в лоб, потом в нос. «Нет, – передумала она, – не Цезарь, а Брут».
Он улыбнулся, такой довольный, что она не удержалась и рассмеялась в ответ.
– Дай-ка мне свое ушко, – ласково проговорил он и, нежно потянув губами мочку, стал игриво ее покусывать. У нее перехватило дыхание, а почувствовав прикосновение его языка, она зажмурилась от удовольствия. – Софи, – прошептал он таким голосом, что она затрепетала. – И ты тоже, Софи, – услышала она его шепот по-французски.
Она удивленно уставилась на него широко распахнутыми глазами, водя пальцем по его колючему подбородку.
– Откуда ты знаешь…
Она не договорила, прислушалась, и, прежде чем поняла, что шорох травы означает чьи-то шаги, громко и отчетливо, в опасной близости от них прозвучал голос дяди:
– Софи! Где ты? Софи!
Она вскочила, взмахнув юбками, с колотящимся сердцем, едва не плача. Торопливо поправила волосы, которые растрепал ей Джек, и бросилась к проходу в стене боярышника.
– Я здесь, дядя, сейчас иду!
Он был у садового домика и заглядывал внутрь. Услышав ее, он повернулся – высокая строгая фигура в черной паре и цилиндре, прямо сидящем на голове с прилизанными волосами, – и направился в ее сторону.
Она быстро оглянулась на Джека. Он смотрел на нее, ожидая, что она бросится навстречу дяде, чтобы тот не увидел его здесь. Выражение его лица, которое она только что гладила, глубоко ранило ее. Губы, минуту назад такие нежные, были решительно сжаты. В его глазах Софи прочла покорность судьбе и еще усмешку. Но что хуже всего, они говорили ей: «Прощай!»
– Я здесь, – снова крикнула она, хотя в этом не было необходимости, потому что дядя уже увидел ее. – Я здесь… с мистером Пендарвисом.
Сейчас все было иначе, чем в тот раз, когда она демонстративно выставляла напоказ дружбу с ним перед несносной своей кузиной, которая восприняла ее поведение как вызов или даже пощечину. В теперешнем жесте Софи была удалая бравада, что-то от непокорной девушки, отрицающей правила хорошего тона, условности, авторитет – все, что олицетворяла собой импозантная фигура Юстаса Вэнстоуна, владельца рудника, мирового судьи и городского мэра. Но в этот раз Коннор не мог бы рассердиться на нее, потому что в этом ее поступке не было снисходительности, одолжения ему, одна только смелость.
Но чего она добилась этим? Коннор поднял с земли камешек и с досады запустил им в пожелтевшую скошенную лужайку, примыкавшую к дорожке, на которой он стоял, переминаясь с ноги на ногу, наблюдая за физиономией приближающегося Вэнстоуна, появившегося вслед за Софи из яблоневого сада. Замешательство, подозрение, испуг и, наконец, ужасающая уверенность – все эти чувства, промелькнувшие на холодном, горделивом лице Вэнстоуна, читались легко, как вывеска на таверне.
