* * *
Дождь внезапно кончился после полуночи, но луна по-прежнему пряталась за плотными облаками. Где-то на берегу не стихал звук колокола: дин-дон, дин-дон, слабый, но настойчивый, предупреждая корабли о скалах в густом тумане. Непроницаемая тьма обступила балкон. Софи обхватила себя руками и пыталась разглядеть звезду или огонек в Ла-Манше, однако тьма была непроглядная, без единого проблеска. Она положила руку на скользкие мокрые перила в надежде, что холодное дерево успокоит ее, вернет уверенность в себе. Ее вновь охватила дрожь, потому что чувство одиночества, обрушившееся на нее, было глубоким и бездонным, как эта черная ночь.
Тихо ступая босыми ногами, Софи вернулась в кровать. Коннор спал на животе, вытянув руку на ее половину; черноволосая голова темнела на подушке. Юркнув под одеяло, она ненароком коснулась его – и прикосновение к теплому телу заставило остро ощутить всю ее тоску и подавляемую страсть.
– Кон, – прошептала она, и он проснулся. Она скользнула в его теплые объятия.
– Какая ты холодная, – удивился он.
– Согрей меня.
Они поцеловались, и она заставила его лечь на себя, крепко обнимая его обнаженные плечи.
– Софи…
– Не надо ничего говорить. – Она крепко зажмурила глаза, чтобы не видеть его, даже его темный силуэт. Она хотела, чтобы это было как сон, хотела безвольного забвения и чтобы ее возлюбленный был молчалив и невидим, нереален.
Она безумно желала его – сейчас, немедленно, поэтому отвернулась от его долгих, медленных поцелуев, пробормотав: «Нет», И подняла рубашку, открыв себя для него.
Она не хотела нежности, проникновенных ласк. «Не надо», – прошептала она, когда он принялся, покусывая, целовать ее шею, плечи, а когда он вошел в нее, крепко обхватила его бедрами, впилась зубами в мускулистое плечо. Ногти ее оставляли следы на его спине; она сама задавала ритм: быстрее, сильнее, и крепко прижималась к нему, не позволяя останавливаться. И тогда остановилось само время. Она вскричала – дико и нечленораздельно, – сообщая ему о цветке, который взорвался внутри ее. Она чувствовала, как страстно-алые лепестки раскрываются все шире, шире, и содрогнулась, растворившись во вспышке алого, ослепительного блаженства.
Потом она лежала, неподвижная и безвольная, без единой мысли, опустошенная, не отвечая на нежные, медленные ласки Коннора. Он вопросительно произнес ее имя, но она не отозвалась.
– Что-нибудь не так? – прошептал он.
– Все так. Ты ведь этого хотел, не правда ли? – Она притворно зевнула, прикрывшись ладонью, и, повернувшись на бок, отвернулась от него и пробормотала:
– Покойной ночи.
Он не ответил.
Разгоряченное тело быстро остыло. Она укуталась в одеяло, свернулась калачиком, натянув рубашку на колени. Но теплее не стало, возможно, из-за того, что душа еще не оттаяла.
Потекли ничем не примечательные будни, спокойные, тусклые и безрадостные, зато мирные. Софи вернулась на рудник, Коннор оставался дома, и за обедом они рассказывали друг другу, как прошел день. Это были дни, когда оборотная сторона их соглашения проявилась с наибольшей очевидностью. Если бы Коннор наслаждался жизнью, если бы его усердное корпение над сводами законов и статьями для политических журналов забирало всю его энергию и талант, тогда можно было бы считать, что, по крайней мере, в одном отношении их жизнь удалась. Но она чувствовала, что на душе у него неспокойно, хотя он старался это скрывать, и его беспокойство исподволь подтачивало безмятежность их отношений.
– Как прошел день, дорогая? – спросил он однажды за обедом неделю спустя после их возвращения из Корнуолла, спросил тем ироничным тоном, который выбрал, изображая заботливого супруга.
Продолжая есть, она принялась рассказывать о том, насколько успешно проходит разработка новых пластов, о последних слухах с биржи, ценах на медь, о том, что на руднике начали продлевать северо-западную штольню на тридцатом уровне. Он вежливо слушал, подливая себе вина из графина, который поставила для него Марис.
– Сегодня ко мне заходил Трэнтер Фокс, – продолжала она, пытаясь найти тему, которая заинтересовала бы его. Лицо Коннора просветлело.
