На завершающем этапе формирования древнегреческой культуры мы видим «классических» греков и как-то спонтанно приписываем именно им, грекам, приоритет на всех предыдущих этапах. То же и с римлянами, и с другими «классическими» народами. Вместо многомерности и полифоничности в учебниках сплошные плоскости, временами пересекающиеся, но не перестающие от этого быть плоскостями.
Всё классифицировано в схеме, всё распределено и разграничено, за каждым народом закреплён как бы порядковый номер, каждому отведена своя не только экологическая, но и историческая «ниша».
Где-то в конце VIII, а то и X века непонятно откуда появляется фигура дикого и звероватого восточного славянина, будто с неба упавшего на свою землю. Вот и видим мы на картинке из учебника некое существо в долгополой рубахе, ковыряющее землю грубой деревянной палкой, и внешне-то не похожей даже на соху. Ещё это существо собирает грибы, развешивает кадушки-борти и заострённой хворостиной бьёт рыбу в реке. Такое вот представление получает молодой человек о своих предках — представление, которому не десять и не шестьдесят лет, а двести, и оно годилось для миллеро-шлецеровских времён, и которое упорно протаскивается из учебника в учебник и поныне. Воистину бессмертная схема!
Мы не будем сейчас вдаваться в детали и опровергать те ложные стереотипы, которые и так не выдерживают ни малейшей критики. Скажем лишь, что неизвестно откуда появившиеся существа за один-два века не смогли бы просто-напросто ни при каких обстоятельствах создать Гардарику — «страну городов» — на обширнейшей площади и самую древнюю в Европе литературу, уступающую по древности лишь литературам античного времени, но превосходящую по тому же признаку литературы английскую, французскую, немецкую и пр. И всё это непреложные факты. А схема живёт! Тиражируется, навязывается. Но в рамках самой этой схемы жизни нет!
И можно биться внутри схемы-клетки, как бьётся и мечется зверь в своём вольере, как рыба в садке, и ничего так и не понять, не увидеть, не осмыслить. Что же делать, как быть? Да очень просто — надо выйти из клетки-схемы, отойти подальше от неё и, не упуская из виду известных моделей и схем, пристальнее приглядеться к жизни во всём её многообразии.
Так мы и попытаемся поступить. И для начала немного напомним читателю основы индоевропеистики, то немногое, что достаточно достоверно и практически не вызывает сомнений.
Большая часть исследователей сходится на том, что индоевропейцы, как единая языковая и этническая общность, существовали в хронологических границах V–IV тысячелетий до н. э. Иногда границы расширяют то в одну, то в другую сторону на целую тысячу лет. Но если поиск в сторону удревления проблемы даёт результаты хотя бы по части выяснения корней самих индоевропейцев (то есть в вопросе происхождения праиндоевропейцев), то омолаживание, как правило, не приносит искомых плодов, ибо уже в III тысячелетии до н. э. мы наталкиваемся на расхождение индоевропейских диалектных групп, а следовательно, на расхождение самих этносов, выделявшихся из общеиндоевропейского.
Один могучий корень дал множество ветвей и ещё больше побегов. Мы заведомо сейчас не касаемся немаловажной детали нашего «растения» — ствола, о чём речь пойдёт ниже.
Но надо отдать должное лингвистам, которые, пожалуй, достигли наибольших успехов в индоевропеистике. Благодаря им мы можем довольно-таки чётко ориентироваться в этом раскидистом древе, во всяком случае, не слишком плутать, ведь у нас есть проверенные и чёткие вехи. Но сразу же добавим, речь идёт об индоевропейской языковой семье. И потому не следует всегда однозначно отождествлять язык и народ, так как бывает, что эти понятия не соответствуют: неиндоевропейский этнос, подпавший под влияние индоевропейцев, может быть носителем их языка, и наоборот. В каждом конкретном случае необходимо помнить об этом.
Итак, за пять — семь тысячелетий существования народов этой семьи разрослась она необычайно. Назовём основные группы-ветви. Из италийской ветви вышли латынь, окский и умбрский языки. Первый из них послужил основой для французского, португальского, испанского, румынского, каталонского, итальянского языков. Из кельтской ветви вышли побеги бретонский и валлийский, ирландский и шотландский. Хетто-лувийская и тохарская ветви ограничились языками, заключёнными в названиях самих ветвей. То же самое можно, пожалуй, сказать и об армянской, албанской и древнегреческой веточках — из них не вышло пышных побегов. Зато индийская ветвь расцвела вовсю — санскритом, бенгали, непали, хинди, панджаби, ассамским, цыганским и другими языками. Почти такое же цветение дала иранская ветвь — она украшена авестийским, курдским, персидским, осетинским, пушту, таджикским, скифскими языками. На балтийской ветви три побега — латышский, литовский и прусский. Ещё две могучие ветви по праву могли бы быть названы уже сейчас стволами. Это германская, давшая языки английский, немецкий, исландский, нидерландский, датский, шведский, норвежский, фарерский. И славянская ветвь с её старославянским, болгарским, сербскохорватским, чешским, словацким, словенским, польским, белорусским, украинским и русским языками. Одно перечисление далеко не всех языков семьи заняло достаточно много места. Территория же, занимаемая их носителями, и вовсе необъятна, даже если не включать в неё Нового Света и Австралии, а ограничиться лишь исконными землями, занятыми индоевропейскими народами к началу нашей эры.
