— Но кто же настоял на том, чтобы старая тетя была изгнана под крышу? — строго спросил Иоганн. — Кто восстанавливал против нее моего отца, кто строго следил за тем, чтобы старая родственница не имела никаких сношений с нами, детьми? Это была ты, мама! Если ты хотела получить наследство, то должна была поступать иначе!
— Ты, может быть, думаешь, что я должна была поддерживать с ней хорошие отношения? Я, беспорочно прожившая всю жизнь, — с этой особой, не имевшей истинной веры? Нет, никакие земные силы не заставили бы меня сделать это! Ее нужно было объявить ненормальной и назначить опеку, а для этого у твоего отца было много возможностей.
Профессор побледнел. Он бросил на мать испуганный взгляд, взял шляпу и вышел из комнаты. Сейчас Иоганн случайно заглянул в глубокую пропасть... Высокомерие и безграничный эгоизм столько лет казались ему венцом благочестия, озарявшим образ матери... И этот характер он считал верхом женственности! Профессор должен был признаться самому себе, что раньше он тоже шел по той же дороге... И бедную невинную сироту, с гордым и честным сердцем, с богатой душой, он толкнул в этот холодный беспросветный мрак. Как она должна была страдать! Профессор медленно поднялся по лестнице и заперся в своем кабинете.
В то же время в людской разыгралась другая сцена. Кухарка беспокойно бегала по комнате, а Генрих молча сидел за столом.
— Не думай, что я завидую тебе, Генрих, это было бы не по-христиански! — кричала Фридерика. — Две тысячи талеров! У тебя больше счастья, чем ума... Господи, как только я не истязала себя всю жизнь, прилежно ходила в церковь даже зимой, в лютый холод... Я молила Бога, чтобы Он сделал меня счастливой, но мне это не принесло пользы, а тебе выпало такое счастье... Но можешь ли ты взять эти деньги со спокойной совестью? Ведь старая дева не могла завещать тебе ни одного пфеннига, потому что по закону все принадлежит нашим господам... Если рассуждать разумно, так ты крадешь у них эти деньги, Генрих. Я не знаю, что бы я стала делать на твоем месте!
— Я возьму деньги, Фридерика, — глухо сказал Генрих.
Старая кухарка выбежала на кухню, громко хлопнув дверью.
Завещание старой девы, вызвавшее столько волнений, было сделано десять лет тому назад и заключало следующее:
«В 1633 году сын убитого шведскими солдатами Адриана фон Гиршпрунг, Лютц фон Гиршпрунг, покинул город N, чтобы поселиться в другое месте. Этой боковой, линии угасшего старого тюрингенского рыцарского рода я завещаю: тридцать тысяч талеров из моего наличного капитала, золотой браслет, на котором выгравирован стих на старонемецком языке, рукопись оперетки Баха, которая лежит в папке N1 и имеет надпись: «Готгельф фон Гиршпрунг». Настоящим я прошу нотариуса сделать вызов потомкам названной боковой линии. Если же в течение года никто не заявит о своих правах, то я желаю передать капитал, вместе с суммой, вырученной от продажи браслета и рукописи, достоуважаемому магистрату города N, с тем чтобы проценты с этого капитала ежегодно и в равных частях получали восемь учителей открытых учебных заведений города N. Мое серебро и все драгоценности, за исключением вышеозначенного браслета, я завещаю главе дома Гельвигов как фамильное достояние, которое не должно перейти в чужие руки, так же, как и белье, посуда и мебель. Мое собрание автографов знаменитых композиторов, за исключением рукописи Баха, должно быть продано, а вырученные от продажи деньги отданы моим племянникам, Иоганну и Натанаэлю Гельвиг, ввиду того, что я никогда не могла сделать им подарков к Рождеству».
Кроме того, двенадцать тысяч талеров старая дева завещала бедным семействам, и также Генрих получил две тысячи.
Генрих передал Фелисите содержание завещания. Из его рассказа стало ясно, что место, где хранилось серебро, не было точно указано — значит, судьба предоставляла молодой девушке уничтожить серий ящик.
— Ах, Феечка, — сказал Генрих печально. — Если бы старая дева прожила еще двадцать четыре часа, то прежнее завещание было бы уничтожено и ты получила бы много денег. Ведь она тебя так любила.
