— Хорошо.
Она вошла в спальню и заперла дверь. Адвокат проводил ее долгим взглядом.
— Генрих называет ее Феей, — сказал он, поднимаясь с профессором по лестнице на третий этаж. — Как ни странно звучит это имя в его грубых устах, но оно очень подходит к ней... Откровенно говоря, я не понимаю, как ты и твоя мать решаетесь приравнивать эту девушку к вашей старой кухарке и этой дерзкой горничной?
— Так мы должны были одевать ее в шелк и бархат? — спросил профессор. Никогда еще его друг не видел Иоганна таким раздраженным. — И если у старого Гельвига не было дочери, то, по твоему мнению, ее место могла бы занять эта «Фея», или, вернее, «Сфинкс»? Ты всегда был мечтателем! А впрочем, в твоей воле сделать дочь фокусника госпожой, Франк, мое опекунское благословение ты получишь!
Адвокат покраснел, а затем с улыбкой обернулся к профессору.
— Едва ли только она будет нуждаться в твоем опекунском благословении. Пришлось бы ждать ее собственного решения, — сказал он с легкой усмешкой. — Если ты думал оскорбить мой слух выражением «дочь фокусника», то ты жестоко ошибся, мой многоуважаемый профессор... Конечно, ты со своими взглядами не мог бы решиться на что-либо подобное без значительного нервного потрясения. Дитя фокусника с его горячим сердцем и холодная кровь честных негоциантов, размеренно текущая по твоим жилам, — несоединимы, все твои предки перевернулись бы в гробах.
Профессор не обратил внимания на насмешку. Он скрестил руки на груди и быстро прошел несколько раз по комнате.
— Их жизнь была безукоризненна, — сказал он, останавливаясь. — Я не думаю, чтобы каждый из них мог сохранить свое достоинство без внутренней борьбы. Человеческая натура упорнее всего часто сопротивляется именно там, где она должна была бы покориться... Все эти жертвы стали фундаментом для солидной постройки, которая называется «домом Гельвигов». Неужели же эти жертвы для того и были принесены, чтобы какой-нибудь легкомысленный потомок одним взмахом разрушил все здание?
Казалось, этими словами он хотел решить какой-то свой, внутренний, конфликт.
Фелисита около получаса просидела у постели ребенка, когда, наконец, вернулась советница. Ее лицо омрачилось при взгляде на молодую девушку.
— Как вы попали сюда, Каролина? — резко спросила она. — Я вас не просила о такой услуге!
— Но я просил! — сурово сказал профессор, внезапно появившийся на пороге. — Твоя девочка нуждалась в присмотре, я встретил ее босую на лестнице.
— Не может быть! И ты могла быть такой непослушной, Анхен?
— Неужели ты не понимаешь, Адель, кто заслужил упрек в данном случае? — спросил профессор, все еще сдерживаясь, но в его голосе послышался гнев.
— Боже мой, эта Роза невозможна! Ей решительно нечего больше делать, кроме присмотра за ребенком, но как только отвернешься, она уж глазеет в окно или крутится перед зеркалом...
— По случайности сейчас она стоит перед гладильной доской и в поте лица гладит платье, которое тебе обязательно нужно надеть завтра утром, — прервал ее с язвительной насмешкой профессор.
Советница испугалась. На мгновение ее лицо выразило замешательство, но она быстро пришла в себя.
— Какие глупости! — воскликнула она, недовольно наморщив белый лоб. — Значит, она совершенно не поняла меня, как это с ней часто бывает.
— Хорошо, — прервал ее профессор, — предположим, что произошло недоразумение. Но как же ты могла доверить ей больного ребенка, раз не можешь на нее положиться?
— Иоганн, меня призывал святой долг! — ответила молодая вдова, поднимая к небу свои красивые глаза.
— Твой самый святой долг — долг матери! — гневно воскликнул профессор. — Я послал тебя сюда единственно из-за ребенка, а вовсе не для того, чтобы ты принимала участие в миссионерских делах.
— Ради Бога, Иоганн, если бы тебя услыхала тетя или мой папа... Прежде ты думал иначе.
— Прекрасно... Но мы должны обращать все наши силы прежде туда, куда нас направило Провидение. И если бы ты могла на Страшном Суде назвать сотню спасенных тобой для христианства душ, это ни на йоту не уменьшило бы твоей вины, если из-за этого ты погубила своего ребенка.
