Почувствовав приступ подступающей рвоты, она опустила стекло — выходить из машины не было сил. Ее вырвало, но легче от этого не стало. Грохнуло совсем рядом и тут же полыхнуло, словно бомба разорвалась прямо на пороге их дома. Однако даже в смутном зареве разгоравшегося неподалеку пожара было видно, что стены по-прежнему стоят вертикально, только в некоторых окнах полопались стекла и со звоном падают на асфальт.
«Ну и пусть падают! Если вся жизнь разбита, какая разница, разбиты ли окна или целы?»
Оленьку охватила страшная слабость, она положила голову на руль и отключилась: может, заснула, а может, потеряла сознание. Ей приснилось, что она идет по знакомой улице — конечно, это же их улица Кайзердам! Идти очень трудно, ноги словно налиты свинцом, но она все идет и идет к своему дому. Идет и идет, все медленней, все медленней… И вдруг раздается надсадный вой сирены, возвещающей воздушную тревогу, и тут же рев английских бомбардировщиков в ночном небе, и оглушительный взрыв. Перед глазами Оленьки медленно, как в кино, начинают падать стены ее родного дома на Кайзердам. И тут она вдруг осознала, что этот сон вещий, и постаралась проснуться. Последнее, что она увидела, были носилки, на которых санитары несли чье-то тело, накрытое белой простыней. И услышала голос Дже-па: «Спеши спасти их. Я уже не смогу защитить их от английских бомб».
Не раздумывая, Ольга выскочила из машины и огляделась. Тревога давно закончилась, на улице все было тихо и мирно, если не считать углового дома, обломки стен которого лежали на вспученном асфальте, а рамы с разбитыми стеклами валялись отдельно от балконов с изуродованными перилами. Вокруг были разбросаны обгоревшие обломки мебели. Людей видно не было.
Из подъезда соседнего дома вышел дворник с метлой и растерянно уставился на дымящиеся развалины.
— А где жильцы? — спросила Оленька.
— Кто где. Кого увезли на носилках в больницу, кого в морг, а кого так и не нашли.
Не слушая дальше, Оленька взлетела на порог своего дома, и стала отчаянно барабанить в дверь. Наконец ей отворила испуганная Адочка:
— Мама? Ты не уехала на дачу? Что случилось?
Оленька оттолкнула дочь. Она, как безумная, ворвалась в дом и стала лихорадочно собирать разбросанные по квартире вещи:
— Мы немедленно уезжаем в Глинеке! Буди Марину и начинай паковаться.
— Ты с ума сошла, мама? С чего вдруг мы уедем отсюда?
— Я видела вещий сон — этот дом завтра разбомбят при налете! И тебя унесут на носилках под белой простыней!
Видя, что мать вне себя, Адочка не стала с нею спорить. Она разбудила Марину, они быстро упаковали все самое необходимое и уехали в Глинеке. А назавтра с ужасом узнали, что в их дом попала фугасная бомба, которая не оставила от него ни щепки.
Оленька никому не сказала о гибели Джепа — ведь он все равно не был знаком ни с кем из ее близких. Он был для них тенью на «мессершмитте» и таким остался.
Лёва считал себя одиноким волком, и его никогда не тяготило одиночество. С раннего детства он научился обходился без сверстников из-за болезни, позже из-за своего страстного стремления любой ценой восстановить и сохранить форму, ну а революция и гражданская война надолго лишили его родных и друзей, а потом он просто привык быть один и рассчитывать только на себя, и это стало его естественным образом жизни.
После того как отпала необходимость в выполнении ответственного задания в случае захвата Москвы войсками вермахта, Лёва получил новое оперативное задание, несравненно более сложное. Ему предстояло отправиться в столицу Ирана и не в качестве мелкого служащего посольства — в Тегеран должен прибыть выдающийся советский композитор, приехавший изучать народную музыку. К счастью, у Льва Книппера был большой опыт многолетних скитаний по горам Кавказа в поисках мелодий горских народов. Но тогда в любом ауле его выручал великий и могучий русский язык. А персидского он не знал, и его требовалось выучить. Через два месяца Лёва освоил его на бытовом уровне. С письмом и чтением было сложней, очень уж заковыристые крючки эти персы выбрали вместо букв, но в конце концов можно было обойтись и одной устной речью.
