Он тут же покинул меня и отправился ужинать наедине с женой министра иностранных дел фрау Штреземан. Я не осталась одна — меня тут же окружили поклонники, один из них даже сказал, что я — самая красивая женщина на этом балу. Я уже заметила, что здесь присутствовало мало немцев, в основном только представители министерства иностранных дел, зато дипломатический корпус был представлен в полной мере. Более того, многие дипломаты, одетые в национальные костюмы, выступили со своими народными танцами: итальянцы станцевали тарантеллу, жена голландского посла, наряженная крестьянкой, — безымянный танец, а леди Д'Абернон в таком же платье, как на картине Гейнсборо, тоже исполнила что-то под бурные аплодисменты присутствующих.
Вчера фрау Штреземан пригласила меня на ужин к себе домой на виллу Ульштейн в Грюневальде. Я еще ни разу не ужинала в доме министра — ни в кино, ни в жизни, и потому растерялась, не зная, как нужно одеться, а потому попросила помощи у Гарри Кесслера, и оказалось, что он тоже приглашен. Граф помог мне выбрать соответствующее платье, и мы отправились к Штреземанам вместе.
Когда мы ехали по дороге к Потсдамерплац, разносчик продавал «Вечерний Берлин» с подробным описанием несо-стоявшегося покушения на Штреземана. Мы вошли к ним в дом с газетой в руках. Все гости уже прибыли. Кого только там не было! Турецкий премьер-министр, испанский посол с женой, Крупп с супругой, Зекс с женой и я с графом — все говорили только о покушении. Жена Штреземана горько жаловалась на плохую охрану — ей кажется, что наверху жаждут смерти ее мужа. Кто-то из сотрудников министерства сказал, что вся юридическая система этого жаждет.
Оленька так понравилась Густаву Штреземану, что он выхлопотал для нее долгожданное немецкое гражданство. Казалось, все было в порядке: семейное хозяйство благоустроено, на спектаклях всегда аншлаг, кино становилось все более доходным делом и даже неуправляемая старшая сестра согласилась наконец переехать из Москвы в Берлин.
Ада с младых ногтей недолюбливала Оленьку, хоть та любила ее и даже дочку назвала в честь сестры. Но это не помогло — все детство и юность Ада провела в вечной обиде, потому что она считалась красивой только тогда, когда Оленьки не было рядом. И даже несмотря на тот факт, что условием — правда, секретным — Оленькиного согласия сотрудничать с Конторой была выдача выездных виз не только Бабе Лулу с девочками, но и старшей сестре, Ада отказалась приехать вместе с ними в Берлин. А осталась в Москве, рискуя тем, что ее визу аннулируют. Окутана тайной личная жизнь Ады Книппер-Ржевской, и прежде всего никому неизвестный Ржевский, отец Марины, — ее даже записали под девичьей фамилией бабушки, некогда прекрасной Елены Рид.
Ржевский сошел со сцены еще до рождения дочери, если вспомнить, что умиравшая с голоду Ада ввалилась в квартиру Ольги на Пречистенском бульваре с новорожденной малюткой на руках. И почему-то она не захотела покинуть СССР вместе с матерью и дочерью. Поскольку никаких карьерных достижений на родине за ней не числилось, причины такого поведения скорей всего были сугубо личные. И все же она через два года приехала в Берлин. А там ее ожидала еще большая обида, чем в детстве и в юности, — в столице Германии Оленька была не только самой красивой, но еще и знаменитой.
Ада рассчитывала, что она найдет работу без труда, так как, в отличие от красавицы сестры, бегло говорила по-немецки. Но в каждом театре, куда она приходила по объявлению, ее первым делом обязательно спрашивали: «Вы сестра знаменитой Ольги Чеховой?» Оставалось только удивляться, откуда они узнавали, ведь у них с Олькой даже фамилии были разные. Ада металась от одного неприступного театра к другому, иногда перехватывая мелкие роли типа «кушать подано», а в основном сидела на шее у Оленьки. На этой весьма стройной лебединой шее уместилось немало других родственников, и Аду очень угнетала постыдная зависимость от знаменитой сестры. Оленька же вела себя вежливо, даже вида не подавая, что ее тяготит еще один голодный рот в ее многолюдном хозяйстве. Это, как казалось Аде, притворное благородство, особенно выводило ее из себя. И она то и дело находила повод для придирок и частых скандалов: то младшая сестра не сразу отреагировала на ее маленький успех в мюзик-холле, то она несправедливо разделила пирожное между Адочкой и Мариной. Жалея сестру, Оленька изо всех сил сдерживалась, чтобы не превратить мелкие конфликты в крупные, но ее терпение начинало иссякать.
