Без Дашки и Адочки жизнь стала казаться какой-то призрачной. Теперь никто не требовал от Оленьки по утрам, чтобы она встала с постели, и она не вставала. Не вставала день, другой, третий — и никто этого не заметил. За эти дни она поднялась всего несколько раз, чтобы пописать, и при этом выпила немного воды из стакана для чистки зубов. Иногда Оленька слышала, как за дверью бродили Миша и Ксения, они входили, выходили, смеялись, ссорились, хлопали дверцами шкафов, спускали воду в уборной, но ни разу не поинтересовались, жива она или нет. И ей стало обидно. Она через силу откинула одеяло, собираясь встать на ноги, но покачнулась от слабости и грохнулась на пол. Этого тоже никто не заметил, хоть Миша с Ксенией шумели в комнате рядом.
Оленька решила нарушить их интимный мирок, построенный на ее изувеченной семейной жизни. Не причесавшись, она, как была в ночной рубашке, на цыпочках вышла в гостиную в надежде застать Мишу с его подружкой врасплох. И застала — они, похоже, не подозревали, что она все это время была в квартире, и сначала приняли ее за призрак. Поглядев на себя в зеркало, Оленька поняла, что именно так она и выглядела — бледная до голубизны, глаза огромные, волосы ореолом над длинным белым балахоном.
Первым пришел в себя Миша. Он, как всегда, был верен себе, — показывая на Оленьку пальцем, попятился и прошептал драматическим шепотом:
— Глянь, Ксюха, какая красавица была моя первая жена!
Особенно потрясло Оленьку даже не то, что он назвал ее первой женой, а то, что употребил для этого прошедшее время. Тем самым сообщил Ксении, что она была его женой, а теперь уже нет. Что ж, он прав, она вправду ему больше не жена, все кончено, их любви пришел конец. Это значит, ей пора убираться из этого чужого дома, из этого проклятого дома, который уничтожил их любовь — если бы она не согласилась жить у Миши, если бы не проклятие Натальи, все могло бы быть иначе. Но теперь ничего не исправить. И пора отсюда уходить. Она сложила в чемодан все, что способна была унести, и отправилась на Пречистенский бульвар.
Дорога между Патриаршими прудами и Пречистенским бульваром оказалась длинней, чем Оленька предполагала, да и идти с тяжелым чемоданом было не так-то просто. Она даже начала подумывать, не выбросить ли из чемодана кое-какие вещички не первой необходимости, а пока присела на одну из чудом сохранившихся бульварных скамеек. Потихоньку на город спускались сумерки, и нужно было идти дальше, но не было сил двигаться. Откуда-то из боковой аллеи вывернулись два парня в кепках и направились к Оленьке. Сердце ее сжалось от страха — она была наслышана о грабежах и насилиях на московских улицах. Попыталась встать со скамейки, но один из парней преградил ей дорогу.
— Куда вы спешите, барышня? Такой прекрасный вечер, а вы хотите нас покинуть!
— А что, интересно, у вас в чемоданчике? Может, откроем — посмотрим, есть ли там что-то стоящее? — совсем близко подкатился второй.
И чужие руки потянулись к чемодану, а вторая пара рук опустилась ей на плечи. Но тут за спиной Оленьки прозвучал незнакомый мужской голос:
— А ну прочь отсюда, а не то я отрублю ваши грязные лапы!
И перед Оленькой возник высокий офицер с саблей в руке. Парней в кепках как ветром сдуло, и Оленька ожидала, что ее неожиданный спаситель тоже пойдет своей дорогой, но он вложил саблю в ножны, висевшие у него на поясе, и присел рядом с ней на скамейку.
— Как вы осмелились ходить по городу с саблей? Ведь это запрещено!
— Мне не запрещено, я гражданин Австро-Венгрии.
— Как это — гражданин Австро-Венгрии?
— Бывший военнопленный, жду разрешения уехать на родину.
Тут Оленька заметила легкий акцент своего собеседника, да и внешность его сильно отличалась от российских стандартов, его скорей можно было принять за цивилизованного кавказского горца.
— А саблю вам выдали при освобождении из плена?
Австро-венгр захохотал, обнажая красивые белоснежные зубы, тоже какие-то не русские — редко у кого из ее знакомых были такие.
— Вас что, в монастыре воспитывали? Я купил ее на барахолке!
— Там что, можно купить оружие?
— Вам, конечно, нельзя. А мне, пожалуйста, хоть пулемет, были бы деньги!
