Достав из авоськи (специально купил неприметную, на такие ни мусора не зарятся, ни ворюги) бутылку коньяку, расцарапал пробку, приложился к горлышку, начал пить большими глотками, в который раз уже уговаривая себя, что это последняя, сейчас надо быть трезвым, предстоит принять решение, возможны разборы и толковища, надо быть постоянно собранным, это не профсоюзные собрания, каждое слово надо взвешивать, любой миг быть готовым к неожиданностям, На такое рода процессах все решает мгновение: умеешь вовремя отмахнуться — твое счастье, нет — смерть, не взыщи, все по закону…
Мечась по Москве, Варенов постоянно искал выход. Ему казалось, что спасение где-то рядом, хотя мысли были рваные, путаные, огрызки какие-то. Он верил, что мысль живет отдельно от плоти, по своим, неподвластным человеку законам, и то, чему суждено произойти, свершится вне и без человеческой на то воли, само по себе.
До того мгновения, пока поезд не тронулся, Варенов не очень-то отдавал себе отчет в том, почему он поехал именно в Сочи, а не в Днепропетровск, Ашхабад, Пятигорск, Ригу или Одессу, где тоже были надежные люди. Только оторвавшись от бутылки и ощутив размягчающее тепло, он понял, что в Сочи ему нужен Петух, который знал многих авторитетов в стране, потому что снабжал их охрану магнитофонными записями самых популярных певцов и ансамблей. Именно он, Петух, может дать наводку на Артиста. А если Артиста удастся нейтрализовать, тогда дело закроется само по себе: единственный свидетель его разлома раз и навсегда замолчит.
Хорошо, замолчит, очень замечательно, но ведь Эмиль спросит, где я был все это время. Что отвечать? А очень просто: увидел тройную слежку, топтали и в подъезде, решил свалить, оторваться, а уж потом, убедившись, что чистый, позвонил бы.
Он снова приложился к бутылке: хмель не брал, только проходил озноб, не так бил трясучий колотун.
Варенов лежал на кушетке, растирая бесчувственные одеревенелые пальцы о мягкое одеяло. Ладно, допустим, я все это ему выложу. Что б я сделал на его месте? Как бы я поступил?
Когда в дверь резко постучали, Варенов вскинулся, ощутив безнадежную закупоренность: если войдут мусора, только и остается, что тянуть руки в гору. На пороге, однако, стояла проводница:
— Постелить вам?
— Что?! Конечно, постелите!
— Билетик ваш, пожалуйста…
— У меня два… Приятель позже сядет… В Харькове…
Проводница улыбнулась:
— А может, приятельница?
Он покачал головой и, глянув на женщину — под пятьдесят, но сбитенькая, с игрой, — достал из кармана стольник:
— Может, бутылочку найдете?
… Пришла она к нему, когда проехали Тулу. Ощущая звенящую дрожь, он быстро раздел ее, нервно, словно мальчишка, лязгая ремнем, разделся сам, ищуще потянулся к ее рту пересохшими губами и, застонав жалостливо, услышал ее молящее: «Тише, услышат, миленький…»
Проснулся он ночью. В купе никого не было. Вскочил, ощупал карманы куртки — пачки денег были на месте. А если она их увидела? Сдаст, обязательно сдаст. Вышел на перрон в Харькове. Молоденькая проводница, сменившая напарницу, посмотрела на него с понимающей улыбкой.
Свалить, что ли? Еще хуже — телеграмму дадут; будь что будет; вернулся в вагон, поскребся в первое купе, отворил дверь. Женщина спала, укрыв лицо рукой, он положил ледяную ладонь на ее плечо, шепнул:
— Чего ж ушла? Я жду…
— Сейчас, — ответила она, — только тронемся… Ты ж захрапел, я и подумала, что тебя на всю ночь сморило…
… В Сочи он вышел выспавшимся, колотун прошел, но выпить хотелось по-прежнему. Молил себя: «Жди, нельзя сейчас, потом, после Петуха, захмелишься, а то все дело погубишь». Но кто-то другой, живший в нем, посмеивался: «Все погубишь, именно если не выпьешь. Петух почувствует в тебе страх, а с ним надо жестко говорить, держать марку, да ты и кружева не умеешь плести, когда не поддатый».
На привокзальной площади взял такси, сказал везти в «Ахун», накрыл стол на две персоны. Зарядив официанта, попросил принести икорки, осетрины, балыка, алчно выпил тягучую соцкую и сразу же позвонил Петуху.
— Жду, друг! Предлагаю выступить по высокому разбору…
— Сейчас не могу, Варево… Что ж заранее не сообщил?