На третьем километре на поднятую руку откликнулся наконец шофер бензовоза — молоденький парень, волосы что солома, глаза — синие, громадные.
— Куда вам, дядя?
— А здесь неподалеку, на берегу, возле Зубанихи старик живет…
— Генерал, что ль?
— Точно.
— Чокнутый…
— Да ну? Давно ли?
— А как Горбачев пришел. Раньше молчал, а вот стали товарища Сталина хулить, так и он, — туда ж…
— Любишь товарища Сталина?
— Его все честные люди любят.
— Ты сам-то с какого года?
— Старый уже, — усмехнулся паренек, — с шестьдесят пятого.
— Да, дед прямо-таки… Ты ж ни Хрущева не застал, ни Сталина… Откуда в тебе любовь к Иосифу Виссарионовичу?
— А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович держал, сын вождя… И консервов привезет егерям, и бутылку каждому… Чего ни попросишь — кровель там, стекло, — всем помогал, и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца… За это его масоны с сионистами и погубили мученической смертью…
— А масоны — это кто?
— Ну как? Враги народа, нерусские.
— А сионисты?
— Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?
— Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь. Радищева в школе проходил?
— А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про страдания народа…
— Он, кстати, масоном был. Радищев-то…
— Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то высажу, и точка…
— Да вот тебе истинный крест, — серьезно ответил Костенко. — Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева, там про то сказано…
— Какая у нас библиотека?! Одни собрания сочинений — то Брежнев был, то сусловы там всякие с соломенцевыми, двух слов сказать не могут, а туда ж — за Пушкиным в ряд…
— Сионисты, — рассмеялся Костенко. — Дорогу небось тоже они, сионисты, мешают проложить, по ухабинам елозим?!
— У них руки длинные… Если б от нас что зависело — сразу б провели…
— Ну так и провели б!
— А ты пойди в исполком, сунься! С Гушосдором поговори! От ворот поворот— и точка!
— Масоны там сидят? Нерусские?
— Да что ты с этими долбанными масонами ко мне привязался, дядя? Все об них говорят, что ж, людям не верить?!
— Об них не все говорят, об них наши цари говорили с охранкой… И Гитлер… Ладно, хрен с ними, с масонами этими… Мясо дают? Колбасу? Сыр?
Шофер покосился на Костенко, оглядел его наново, прищурливо, холодно:
— А вы вообще-то наш?
— Нет, украинец…
— Ну, это разницы нет, что хохол, что русак…
— Полагаешь?
— А что? Если б вы чуркой были — я б вас по физиономии отличил, прибалтийца какого — по выговору, я с ними в армии служил, аккуратные ребята, своих в обиду не дают, молодцы, это только мы как в расколе живем, только и ждем, чтоб друг дружку схарчить, будто шакалы какие…
… Генерал Трехов отмахнулся от костенковского удостоверения:
— Я любому человеку рад, мил-душа, живу бобылем, милости прошу в зало…
У Костенко стало тепло на сердце. «Зало» было комнатой метров шестнадцати, вдоль стен стеллажи с газетами, журналами и книгами, уютный абажур, такой у бабульки был, только у нее белый, а у этого — красный. Спаленка крохотная, метров шесть, зато кухня с русской печкой — настоящая, просторная, впрочем, Костенко отметил, что ему мешало здесь что-то, потом понял — холодильник, чужероден.
Генерал словно бы понял его:
— Погреб отменен, мил-душа, но я дважды сверзился, еле отлежался, пришлось изнасиловать российскую первозданность атрибутом антиэкологической цивилизации… Увы, молочко из погреба несравнимо с тем, что хранится в холодильнике, но годы вносят свои коррективы… Чайку с дорожки? Хлебушка с салом?
— Ни от чайку, ни от хлеба с салом не откажусь, товарищ генерал…
— Мое имя-отчество легко запоминаемо, мил-душа… Я Иван Иванович… А вы?
— Владислав Романович.
— Красивое созвучие. Очень раскатистое, какое-то театральное… Присаживайтесь, сейчас накормлю… С чем пожаловали?
— Я по поводу Зои Федоровой…
— Кто это?
— Актриса, которую убили восемь лет назад…
— Погодите, погодите, я ее реабилитировал бы… Так?
— Именно… Я думал, вы ее сразу вспомните…
— Через меня прошли десятки тысяч людей, Владислав Романович… Я и Сергея Королева дело закрывал, и Туполева, и детей Микояна, и Тату Окуневскую реабилитировал, жену моего фронтового друга Бориса Горбатова, и Павла Васильева, гениального сибирского поэта… Пильняка, Бабеля, Тухачевского, Мандельштама, Мейерхольда, Вознесенского, Михоэлса — разве всех в памяти удержишь?! Видимо, ее дело было легким, в других-то приходилось разбираться, мил-душа… Таких показаний навыбивали, стольких свидетелей выставили… Липа? Ясное дело… Но — докажи! Молотов требовал развернутых справок по каждому делу, особенно в связи с военными, его же подпись там стояла… Каганович велел справки на всех секретарей райкомов Москвы ему лично пересылать… По Наркомпути — тоже… Никита Сергеевич постоянно интересовался Украиной, только Ворошилов в ус не дул… Знаете, кстати, как он пил? Две чарки водки, а после — для похмельной бодрости — фужер шампанского. И — все. Умел пить, знал, когда остановиться… Но он уже тогда, мил-душа, мало что воспринимал, парил, так сказать, считал, что если Хрущев в своей речи сказал, мол, Сталин винил Ворошилова — «английский шпион», то с него все списки автоматически снимутся, а он ведь тоже на сотни тысяч давал свою подпись…
