— Доверенное лицо Черчилля? Прилетал к нам в июле сорок первого?
— Молодчина, мил-душа, молодчина, память — форпост ума… Так вот я вам расскажу историю с Бивербруком, а потом напомню про любопытный приказ Лаврентия… Лично я документ не видел, вероятно, братья Кобуловы, его заместители, часть архивов успели сжечь накануне ареста, их же взяли только на другой день, а Всеволода Меркулова, ставшего в сорок первом начальником разведки, и вовсе арестовали через неделю — после первых показаний членов группы Берии… Но об этом эпизоде вспоминали все… Так вот, мил-душа, когда к нам приехал Бивербрук, зная о его специфических наклонностях, Берия подвел к нему мальчика-переводчика: после того как лорда торжественно проводили, мальчик исчез, как в воду канул… Берия посрывал шевроны со своих помощников, кого-то отправил на фронт, кого-то приказал вывести на Особое Совещание, а потом выяснилось, что Сталин этого мальчика просто-напросто подарил лорду. Тот обратился к нему с личной просьбой — после успешного окончания переговоров, — и вождь отдал приказ заранее загрузить прелестное дитя в аэроплан англичанина… Тогда-то Берия и издал приказ: следить за всеми союзниками, мотивируя это необходимостью гарантии личной безопасности наших «боевых друзей по антигитлеровской коалиции». Вот мне и сдается, не было ли желания у Лаврентия Павловича превратить Зою Федорову в «охранницу» ее американского Друга? Конечно, она отказалась, и тогда на нее начали крутить дело… Абракадабра была какая-то: «Он просил ездить в районы, где расположены военные заводы, и производить там фотографирование заборов, через которые можно сделать лазы…» Что-то вроде этого, мил-душа. За точность — не отвечаю… И еще — но это тоже надо проверять — где-то и как-то пересеклись пути Зои с Галиной Серебряковой, писательницей, эпопея о Марксе, с Лидией Руслановой… И, кажется, с Ром-Лебедевым, этим чудесным цыганским актером… Конечно, я сделал преступление: надо было б вести хоть одностраничные конспекты, но я тогда полагал, что оттепель быстро кончится: через полгода после двадцатого съезда Хрущев круто повернул, стал говорить, что, имей он Сталинскую премию, — с гордостью бы носил на груди. Все время печатались статьи о «неоднозначности» Сталина… Расстрелял всех ленинцев, сделал страну концлагерем — и на тебе: «неоднозначен»… Мы ж нация мифотворцев, живем иллюзиями и преданиями, подгоняем факты под то, что нам угодно, а не следуем за ними… Чайку подогреть?
— А не трудно? Давайте я сам…
— Все вещи в труде, — усмехнулся генерал. — Когда слишком бережешься, начинается распад… Все сам, только сам — в этом залог жизнестойкости…
Он вернулся через пять минут: на лысом большом черепе римского патриция бисерился пот, виски были запавшие, с синевой, уши восковые — морщинистые и очень большие.
Не жилец, подумал Костенко. Это пот у него выступил от усталости, плитка нормальная, не спиральная, только та дает жар… Надо уходить, а я не имею права уйти, потому что он ящичек доброй Пандоры, если такая была. Его надо разговорить, он вспомнит, он обязательно даст мне зацепки, помимо той, которую уже дал. Будь проклята безнравственная нравственность моей профессии, прав Ястреб, «легавый, взял след», не сойду, а утеряю — скулить стану, тьфу, противно.
А женщина, которой выстрелили в затылок, когда она говорила по телефону? Несчастная женщина, прошедшая одиночки, пытки, лагеря? Потерявшая во Владимирском изоляторе свои лучшие дни? И бабьи — безвозвратно, и, главное, те, что принадлежали искусству: несыгранные роли, расстрелянные мечты, постоянное воспоминание о съемочной площадке, о крике «мотор!», когда начинается таинство кинематографа и все замирает вокруг оператора: ты и камера, и никого больше…
Почему меня сняли с дела Федоровой? Всех асов сняли, оставили стариков и мальчиков, а тех, кто прошел огонь и воду, отвели: «Не пачкайтесь, тухлое дело. Незачем вам в нем мараться, повиснет на всю жизнь нераскрытая феня…»
Сначала делом интересовался зампред КГБ Цвигун; погиб — загадочно. Потом посадили цыгана Борю, друга
