Вместо второго этажа на доме сверкала стеклами и свежей белой краской… пароходная рубка. Дядя Юозас пристроил ее так удачно, что издали казалось, будто на морском берегу стоит настоящий корабль. Сейчас на высокой мачте полоскался вымпел — знак того, что хозяин дома.
— Видишь, в рубке сидит, — объяснил Ромка, хорошо знавший привычки дяди Юозаса. — У него там карты всякие, бинокль, барометр. Он даже спит в своей рубке. Думаешь, на кровати? В подвесной матросской койке! Клянусь головой осьминога!
— Ромка, что это за должность — смотритель кладбища?
— Нету такой…
— Да ну тебя!
— Скажу тебе по секрету: дядя Юозас сторож. Понимаешь, самый обыкновенный сторож. Ну, как тетя Бируте на рыбной базе. А смотрителем он себя для пущей важности стал называть. Сперва смеялись, а потом привыкли. Так и превратился он в смотрителя. Пусть себе забавляется…
— А почему за лодкой Меня посылаешь? — насторожилась Гражина.
— Говорил ведь, что откажет он мне. Клянусь головой осьминога!
— Подозревает, что это ты увел катер?
— Ага.
— Ладно, — и девочка направляется к дому-кораблю дяди Юозаса.
Встретились они минут через двадцать на берегу. Ромка уже успел столкнуть лодку в воду и нетерпеливо мерил босыми ногами мокрый песок.
— Ты что? Вздремнула минут триста? — съехидничал он, принимая у девочки весла.
— Вот еще! Не триста, а пятьсот! — отрезает Гражина путь дальнейшим остротам. — Скажи лучше спасибо, что дядя Юозас не пришел.
— Собирался?
— «Не могу, — говорит, — барышня, допустить, чтобы вы в одиночку сталкивали лодку в море», — подражая старику, фальцетом залилась девочка. — Я сказала, что не в одиночку, что нас тут шесть человек. Тогда он вкрадчиво так спрашивает: «Случаем, Ромаса Дайлидониса среди вас нет? Очень он мне нужен. Дело преважнейшее». — «Нет, — отвечаю, — мы с ним не дружим». — «Правильно, — говорит, — безобразник и насмешник. Подальше держитесь. А я до него все равно доберусь».
— Приятелями были, — сокрушенно вздыхает Ромка. — Теперь последним человеком считает…
— Обидно. Когда зря — всегда обидно. Но мы еще ему докажем.
День выдался чудесный. Солнце светило по-летнему, на небе ни облачка. Море без единой морщинки, словно всю ночь кто-то старательно отглаживал его тяжелым утюгом. Далеко-далеко, у самого горизонта, чернел крошечный силуэт какого-то судна. Там проходит главная морская дорога. Днем и ночью плывут по ней корабли изо всех стран мира. Дымят, торопятся. Одни сворачивают в Клайпеду, другие продолжают путь на Ригу и Ленинград.
Метрах в трехстах от берега над лодкой запарили чайки. Крупные. Крикливые. Они то висели на месте, то камнем падали вниз, выхватывая из воды рыбешку.
— Тут сейчас только сети метать, — говорит Ромка. — Салачные.
Он сидит на веслах и сильными гребками гонит лодку вперед. Гражина примостилась на носу. Время от времени она опускает руку в море. Вода, упруго обтекая пальцы, настойчиво выталкивает их на поверхность.
— Ты куда собираешься на каникулы? — спрашивает девочка.
— Никуда.
— Мать не пускает?
— Что ты! Сам не хочу. Пионерлагерь — по горну вставай, по норме загорай, под присмотром купайся, по команде питайся. Не для меня!
Гражина рассмеялась.
— Да у нас тут лучше любого курорта! — Ромка бросает весла и широко разводит руками, словно хочет разом обнять весь этот прекрасный мир. — А ты поедешь?
— Поеду. Вместе с отцом. У нас на Черном море много друзей.
Лодка уходит все дальше от берега. Вода посветлела, стала прохладной.
— Через неделю табели раздадут…
— Ну и что?
— Интересно.
— Хм! Вечно вы, девчонки, чепухой интересуетесь. Нет двоек — и ладно! Клянусь головой осьминога!
— Наверное, ты троечник? — оживилась Гражина.
— Захочу — круглые пятерки будут. Жаль только время терять.
— Понятно. Точь-в-точь девчонка капризная.
— Кто? Я?
— Ага. Воли нет, вот и оправдываешься.
Ромка негодующе сплевывает. Часто и зло заскрипели уключины.
…Лодка с ходу врезалась в прибрежный песок.
Растительности на острове не было. Ромке почему-то всегда становилось немного жаль этого, как он говорил, «разутого-раздетого» клочка суши. И все же остров был не совсем голым. На самой высокой его точке росли четыре сосны, неведомо когда и кем посаженные. Четыре вечнозеленых великана, вытянувшихся в одну линию, походили на солдат, решивших стоять насмерть. И они стояли: в снег, ураган, дождь, холод.
