— Ну что я, буду за ним по квартире гоняться и на бегу ссать? Он ловкий, небось, увернется, поди попади еще в него! Во что ж квартира превратится? Опять обои переклеивать? Хотя, в принципе, я согласен кота поставить на место. Но как это сделать? Может, в банку поссать и вылить на него?
— Нет. Посади его в ванну — и прицельно бей ему струей прям в лоб!
На этой мажорной ноте мы и попрощались.
Я после с нетерпением ждал отчета и таки его получил при следующем нашем алкогольном сеансе. Когда Филя повел своего четвероногого друга на расстрел и стал в него прицеливаться из своего главного друга, то почувствовал себя немного пожарным:
— К моему удивлению, кот не заметался по ванне, не попытался выпрыгнуть и оборвать мне шланг. Он как-то дергался, пытался увернуться, тряс ушами и жмурился от брызг, когда я попадал ему в глаз, и это была не божья роса. Закончив это дело, я вышел из санузла и захлопнул за собой дверь — пусть посидит там и осознает! Самое интересное в этой истории то, что кот решительно перестал ссать — в смысле в неположенных местах. Знает теперь свое место, во всех смыслах. И не думает никого царапать.
Ну вот, как говорится, друг спас друга. После прошли, как тоже говорится, годы.
— Кстати, а что твой кот? Как себя ведет? — спросил я Филю. Давно я к нему не заезжал, мы привыкли выпивать на нейтральной территории, вдали от кошачьей вони.
— Его уже нет с нами… Я развеял его прах над Клязьмой. Согласно завещанию.
— Какому, нах, завещанию?
— Моему. Такова моя последняя воля, я именно такое распоряжение оставил насчет своего тела — ну и кот пусть по этой же схеме утилизуется. Лошади (образно говоря) и жёны (в количестве одной) пусть живут дальше без меня, а кот полностью принадлежит мне. И по ту сторону — тоже.
— А чего он сдох-то? От нервов? После сеанса… эээ… уринотерапии? Который я прописал? (Уточню: прописал.)
— Не думаю. Он после еще жил пару лет. И как только ему стукнуло 18…
— В жизни раз бывает 18 лет… — с чувством пропел я.
— Так он и ушел в лучший мир.
— То есть греха на мне нет?
— Нет. Правда, он потом пару раз навалил перед дверью, но я уж тебе не стал звонить.
— Почему же?
— Да так…
Я вообще Филе тот совет насчет укрощения кота дал в шутку, а он, чистый человек, повелся. Я ж не Запашный и не Куклачев, я вообще совершенно не в теме. Но получается, что отомстил за птенцов, зверски растерзанных тем давнишним кровавым котом…
Глава 14. Второе убийство
Мне все-таки не терпится рассказать про убийство моего второго немца. Раз уж я начал про это разговор. Деяние это я совершил в Германии. Впрочем, так ту страну при совецкой власти не разрешалось называть, это считалось чем-то подрывным. Нас вынуждали говорить — DDR, в смысле ГДР. Туда я заехал студентом-германистом.
Надо сказать, что эта психиатрическая тяга ко всему немецкому не отпускала меня с нежных лет, когда я воображал себя серийным убийцей немцев. Увидел — убил, увидел — убил, и так далее, до достижения чувства глубокого и полного удовлетворения. Такое если залезает в мозг, то избавиться от навязчивой идеи трудно. Особенно если избавляться и не особо хочется. Я пытался чем-то отвлечься, переключиться на что-то. Вынуждал себя думать о каких-то других ремеслах. Ну вот строителем разве плохо быть? Это же прекрасно — из ничего выстраивать что-то прекрасное или, на худой конец, нужное людям! А разве это не роскошь — быть шофером? Нежный запах разогретого на солнце кожзаменителя. Легкий, волшебный аромат невесомых бензиновых паров. Фантастические панели приборов, которых вообще-то могло быть и побольше, не как в самолете, но всё же, всё же. Мне трудно было определиться, что я люблю больше — когда руль белый или когда черный. Последний казался более мужественным, а белый — изысканным, как жираф. Само собой, ручка переключения передач — непременно чтоб на рулевой колонке, ведь когда в полу — это некое низкое плебейство уровня грязного рейсового автобуса.
Или взять рисование. Меня, да, волновал запах карандашей, наверно, кедровых. А еще — красок, и мокрых, и высохших. Шершавая, белая, толстая бумага меня тоже возбуждала. Я чиркал по ней остро отточенным карандашом — прежде самолично срезав лишнее деревянное опасно острым сапожным ножом, а еще раньше долго возил этим клинком по сперва шершавому бруску, после — по гладкому крымскому камешку, подобранному на пляже в Ялте, — я как будто улетал из тусклой поселковой действительности в горний сверкающий мир, где полно всякой духовности и торжествует любовь к высоким искусствам. Но даже оттуда, из сфер служения музам, меня грубо вытаскивала эта вот моя немецкая тема. Какие-то картинки, кадры из хроники, где бойцы вермахта в угловатых касках, со «шмайссерами» в руках, рукава кителей закатаны, идут куда-то тяжелой поступью или на привале хохочут, запрокинув головы, — это всё в зародыше убивало мысли про мирную жизнь. Ну я и перестал сопротивляться и отдался воле течения, совершенно не понимая, зачем это мне и как я с этим буду жить дальше…
