Он вновь увидел себя много лет назад, открывающим другие письма Флисса, вспомнил, как его сердце подпрыгивало от радости при виде знакомого почерка, вскрывал их, словно там было заключено сокровище… и вдруг подумал об этом образе: неистолкованный сон все равно что нераспечатанное письмо. Но ведь и нераспечатанное письмо подобно сну.
Читая эти письма, он смог вновь обрести очарование встречи, которая изменила его жизнь, придав ей смысл и блеск, привнеся в нее в то же время некоторые неудобства и разочарования. В этих письмах говорилось обо всем, что он любил в этом мире: о родителях, сестрах и брате, о жене, свояченице, детях, близких и друзьях, о его открытиях, пациентах, радостях и печалях, страхах и уверенности, об ошибках и надеждах.
Фрейд без колебаний взял одно из писем – от 8 февраля 1897 года, мучившее его вплоть до того, что не позволяло покинуть город. В нем он упоминал то, чего никогда никому не рассказывал: «Мой собственный отец был одним из тех извращенцев, что обнаружилось благодаря случаям, которые я лечу. Это он был повинен в истерии моего брата (симптомы которой проявлялись при комплексной идентификации), а также в истерии некоторых из моих младших сестер…»
Фрейд встал. Дрожа, он сделал несколько шагов, потом снова взял сигару. Сел, опять раскурил ее и затянулся. Похоже, это его успокаивало.
Как простить отцу изуродованные жизни брата и сестер? И даже если бы он простил его, как простить себя за то, что не смог им помочь? Ведь он был старшим. И должен был знать. Но в то время он был молод и пытался в основном защитить самого себя, вырваться из бедности. У него была своя комната, а они ютились все вместе. Он же был любимчиком, Зиги-Золотцем!
Фрейд снова затянулся, глядя на голубоватые завитки, поднимавшиеся к потолку. Согнувшись, словно под бременем подавляющей его ответственности, он положил руку на лоб, пытаясь унять волну обуревавших его эмоций. Они говорили об этом с Флиссом. Он был единственным. Во время одного из своих кокаиновых сеансов они затронули вопрос об инцесте, поскольку надо же было его так назвать. Частота этого явления, гораздо более распространенного, чем может показаться, навела их на размышления… И вот так он обнаружил исток некоей медицинской проблемы, которая всегда оставалась без ответа, смог докопаться до причины истерии, прежде таинственной. Он был убежден, что она коренилась в сексуальных злоупотреблениях, которые совершил над ребенком отец, дядя или кто-то близкий, друг или родственник. Но, развив эту теорию растления, он наткнулся на враждебность медицинского сообщества по отношению к тому, что было всего лишь гипотезой. И он предпочел изменить мнение. Во время одной дискуссии он сказал Флиссу, что им надо перестать считать причиной истерии сексуальные домогательства, испытанные детьми со стороны взрослых, поскольку это обязывает их обвинить слишком многих отцов – в первую очередь его собственного, разумеется, но и отца Флисса тоже.
Так что ему пришлось свернуть с этой точки зрения, хотя он уверенно ее утверждал. И тогда же он впервые упомянул о существовании пресловутого эдипова комплекса, который сначала логично назвал «отцовским», понаблюдав его у некоторых своих пациентов. Он нашел в нем два чувства: любовь к матери и ревность к отцу и решил, что эти чувства общие для всех маленьких детей. Если дочери желают своего отца, то могут предполагать связь с тем, кого обожают, в своих фантазиях. А поскольку сюда напрашивался сам собой греческий миф об Эдипе, он сменил название комплекса. И тем самым смог спасти отцов – своего собственного и отца Флисса. Он понял, что Флисса это успокоило. А также понял, что именно Флисс пытался склонить его к тому, чтобы отказаться от своих взглядов на роль сексуальных злоупотреблений в генезисе неврозов.
Фрейд искал в нем некоего идеального отца, совсем как Зауэрвальд, встретившийся ему на пути. У обоих была одна и та же проблема в детстве. Домогавшийся отец. Извращенный дядя.
В некоторых случаях приходилось закрывать глаза. Как в том странном сне, который ему привиделся. Это была ночь после похорон его отца. Он видел напечатанное объявление, афишку или плакат, вроде тех, которые запрещают курить в зале ожидания на вокзале, только там можно было прочитать: «Просьба закрыть глаза».
