— Харитон, — кричали, например, из угла. — Иди с нами в города играть.
— Не пойду, — кричал тот, кто оказывался Харитоном. — У вас атлас, вы по атласу жилите!
— Девочки, девочки Крюковы, а почему это вы не поете?
— А потому, что ты, Боярская, очень хитрая, мы с тобой петь не будем!
— Регина Петровна, Волков еще хуже хулиганит, еще хуже, чем обычно.
— Волков, иди сюда, не прячься!
— И Семечкин хулиганит!
— И Котька Деревянко!
— И Антонов!
— И Горбачев, — закричал я неожиданно. — И Горбачев хулиганит.
И чего это меня дернуло? Все замолчали и начали оглядываться, — конечно, никто не знал, кто такой этот неизвестный.
— Кто меня звал? — спросил я тихо под стук колес. — Это я и есть Горбачев.
Меня рассматривали в тишине, как покойника, выглядывали друг из-за друга, кто-то пощупал пальцами мою рубашку. Вот клянусь, в следующий раз, если увижу где новенького, подойду к нему и скажу: «Слушай, плюнь ты на них на всех. Меня зовут Боря Горбачев, хочешь?» А то это такое жуткое одиночество, совсем не то, что на песчаной горе рядом с экскаватором.
— Никто не звал тебя, — приветливо сказала Регина Петровна. — Тебе послышалось.
— Но я и есть Горбачев, — сказал я настойчиво, пробираясь к ней поближе. — Это можно легко доказать.
— Знаю-знаю, ты записан в моих списках.
— А можно посмотреть? — спросил я.
Она показала мне тетрадку, и я увидел там свою фамилию и сразу успокоился. Не где-нибудь в стороне или на обороте, а в самой середине списка, одиннадцатый номер.
— Как интересно, — сказал я.
— Теперь поверил? — спросила она.
— Да, — сказал я и сел рядом с ней.
На меня опять не обращали внимания, но я думал, что все равно теперь им без меня не обойтись — надо же кому-то быть одиннадцатым номером. Не может быть, чтобы шел десятый и сразу за ним двенадцатый. Теперь я мог без всякой зависти слушать их разговоры и запоминать понемногу, как кого зовут, чтобы потом незаметно подружиться.
Девчонки больше всего кричали про Волкова.
— Регина Петровна, — кричали они, — а Волков опять глупости говорит! Волков такое сказал, что Боярская заплакала.
— Волков, явись сюда, Волков, — позвала Регина Петровна. — Что ты ей такое сказал?
Волков явился к ней по проходу, прикрываясь тюбетейкой со смеху. Он смотрел на нее, выставив глаза над краем тюбетейки, и она тоже смотрела на него, и оба они смеялись, еще ничего не сказав, — видимо, не могли уже без смеха смотреть друг на друга.
— Я ничего, — сказал Волков, весь трясясь. — Котька, скажи. Я только сделал вот так и стал просить, как нищий.
Он закатил глаза, протянул вперед тюбетейку и прошелся взад-вперед по проходу, подтягивая ногу руками, как хромой, — мы так и покатились.
— А пусть скажет, что он просил, пусть скажет! — закричали девчонки.
— И скажу! Боярская, сказать?
— Нет! — закричала Боярская. — Ни за что, не смей!
Волков подошел к Регине Петровне и тихо пропел ей в самое ухо (но я-то слышал):
— Потанцуем вечерком, потанцуем вечерком!
— Бессовестный, бессовестный! — закричали девчонки.
— Совести, подайте совести, — забормотал Волков и захромал на них, протягивая вперед тюбетейку. Девчонки разбежались.
— Ну, Волков, ну, перестань, раз им обидно, — упрашивала Регина Петровна, но от смеха никак не могла рассердиться, только хлопала по скамейке рядом с собой.
Волков посмотрел на нее нормальным лицом, потом снова скривился и начал кланяться на все стороны и благодарить.
— Спасибо, граждане, век вас не забуду, спасибо. А сейчас будет исполнена песня.
И он запел:
Эх, мчится-мчится, эх, скорый поезд по сто семнадцатой, эх, версте, а кочегару, эх, молодому кричит кондуктор, эх, на мосте…
И вдруг перестал. И ушел один к окну. Я смотрел за ним все время, боялся пропустить что-нибудь интересное, но он не шевелился и молчал в самое стекло. Так и не сказал больше ничего и не засмеялся за всю дорогу. Его звали, а он не оглядывался, прижался носом к стеклу, будто он, а не я, был настолько новенький и одинокий.
На нашей станции вместо перрона росла высокая трава, мы отпускали поручни и прыгали в нее сверху вместе с мешками и чемоданчиками. Внизу в траве нас поджидал человек, ростом со статую спортсмена в Таврическом саду, одетый в майку с синим ромбом и перечеркнутой буквой «Д» — «Динамо». Наверняка он был физрук. Он хватал нас по двое и выстраивал парами вдоль вагона.
