С тех пор как нас узурпировали, дома началась такая жизнь, что я старался там только спать, и после школы сразу же уходил во двор. Правда, я и раньше не любил бывать в нашей квартире подолгу — уж слишком много там было опасностей; непривычный человек, например какой-нибудь вор, погиб бы в ней, как несчастный путешественник в джунглях. Взять самый пустяк — дойти по коридору до кухни. В коридоре была одна лампочка на три поворота, а выключатель как раз рядом с экономной бабкой. Нужно было сперва ощупью до него добраться, зажечь свет и мчаться со всех ног (а до кухни далеко), пока бабка не успеет выскочить из своей комнаты и погасить. Последние метры приходилось бежать в полной темноте. Тут-то кто-нибудь и выходил с кастрюлей, будто ждал за дверью. Хорошо еще, пустая, а если с супом, с кипятком?
Таких случаев было сколько угодно.
Но с бабкой ничего нельзя было поделать, потому что сама она отлично видела в темноте. Невозможно было ей доказать, что остальные никто не видит, она считала, что так, капризничают и притворяются, лишь бы ей насолить и разорить вконец на электричестве.
У кого были фонарики, носили их всегда с собой, но все равно часто, сидя в комнате, я слышал за дверью удары, столкновения и крики и каждый раз очень волновался за маму — а вдруг это ее.
Попасть в квартиру было тоже очень трудно. Ключ мне не давали, считали, что я, как малолетка, могу напустить полный дом грабителей, — приходилось звонить. Кто-нибудь подходил к двери после пятого звонка и заводил волынку на целый час:
— Кто там?
— Да это я, Боря.
— Какой Боря?
— Боря Горбачев из третьей комнаты. Вы же меня знаете.
— Так говоришь, ты Боря Горбачев. А я кто?
— А вы Александра Пахомовна.
— А фамилия моя как?
— Басилина. У вас в комнате еще телефон, только вы никому не даете звонить.
— Верно, голубчик, верно, не даю. Может, ты и вправду Боря. Голос уж больно похожий.
— Ну конечно, это я. Пустите, мне уроки нужно делать.
— А кто там еще с тобой?
— Да нет здесь никого.
— Как нет? Я же слышу, кто-то дышит.
— Это я сам и дышу. Что же мне, не дышать, что ли?
— Да я не про тебя, я про другого. Ты ему скажи, что у меня в руках топор; как он войдет, так я его по башке и тюкну. Скажи, что без топора я и не открываю никогда, — пусть уж знает.
— Александра Пахомовна, только вы меня не тюкните. Вы разберитесь хорошенько, прежде чем тюкать.
— Да, Боренька, где ж тут разобраться. Тут уж времени не будет. Да и вижу я плохо теперь, очки у меня неподходящие, давно бы сменить пора, а все некогда.
— Нет, Александра Пахомовна, я, знаете, лучше пойду еще погуляю.
— Погуляй, мальчик, погуляй. Погода-то хорошая?
— Хорошая.
— Дождя нет?
— Нет.
— Ну и гуляй себе на здоровье.
Так и гулял весь день, пока не возвращалась мама или кто-нибудь с другим ключом. Какие уж тут уроки. А с тех пор, как нас узурпировали, и вовсе негде стало учиться, разве что в школе на переменах.
В первые дни Ксения Сергеевна только и делала, что благодарила мою маму, расхваливала ее прямо в лицо, какая она чудная, отзывчивая, таких теперь и не бывает. Они старались нас поменьше стеснять, стелили себе на полу рядом с диваном, а на диване спала Катенька. Мама тоже во всем шла им навстречу и уступала. Например, у них не было посуды, утюга, наволочки, примуса, зеркала и вешалки — она им все дала. Но Ксения Сергеевна не растерялась и выстирала всю мою одежду, занавески на окнах, скатерть и купила на последние деньги абажур. Тогда мама увела с собой Надю и устроила ее работать в справочное бюро на своем вокзале.
Надя в ответ принесла восемь вязанок дров и выстояла длинную очередь за сахаром для всех.
Потом началось настоящее соревнование.
Мама сшила Катеньке передник.
Ксения Сергеевна выкрасила заново дверь и печку.
Мама достала ей походную складную кровать.
Надя прогнала из комнаты всех клопов.
Я три раза погулял с Катенькой в Таврическом саду.
Катенька изрисовала карандашом все стены.
Дошло до того, что Ксения Сергеевна решила заниматься со мной географией. Это было уже ни к чему, но, к счастью, тут у них с мамой случился один разговор, и про географию как-то забылось
