— Это травка, что растёт под корешками водяной лилии. Никогда из земли головы не кажет. Если выпить глоточек, то любой самый красивый охотник только на тебя смотреть будет. Ты меня вылечила, ты добрая девочка. Попей.
Оннали поднесла горлышко ко рту. Кора жадно смотрела, вытягивая сухие губы, будто сама пила.
— А имя называть? — спросила Оннали шёпотом.
— Какое имя?
— Ну, охотника того… Кому понравиться…
— Называй, — поспешно согласилась Кора, нахмурившись, и сразу же улыбнулась напряженно, — называй, только пей поскорее, а то заждались тебя подружки.
— Я тихонько, шёпотом.
— Правильно, шёпотом. Ну!
Оннали открыла рот и, скривясь от резкого запаха, поднесла тыкву к лицу.
Над рябой от дождя водой, над мостками и крышами хижин вдруг, всплеском, раздался вой, страшный и заунывный. Оннали ойкнула и, откидывая руку, уронила тыкву. Маленькая посудина стукнулась о мокрое дерево, перевернулась и прыгнула в воду, расплёскивая остро пахнущие капли.
— Что это, бабушка?
Кора с отчаянием всплеснула руками. Наступая на юбку, вскочила и нагнулась над мостками, пытаясь разглядеть в сумеречной воде плавающую бесполезную бутылку.
— Страшно! — Оннали, вскочив, уцепилась за руку старухи, оглядываясь.
Кора открыла рот, чтоб выругаться, но над водой снова разнесся вой, окрашенный чёрной тоской. И она испугалась.
— Пойдём, — потащила девочку за собой на свет огонька, но тут же бросила ее руку, — иди, беги сама. Я уж домой.
— А лесные ягоды? — Оннали хотела напомнить, что старуха обещала её проводить, но постеснялась.
— Не нужно мне их, — и тощий силуэт скрылся на боковых мостках, уходящих в сторону хижины Коры.
Всё замолчало вокруг. Деревья, отягощённые водой, клонили на мостки обильные листьями ветки, небо опустилось совсем низко, огонёк впереди сверкал ярче. Оннали всхлипнула и, прижимая кулаки к груди, мелко переступая и оглядываясь, побежала к огоньку, стараясь не подходить к перильцам. Гнала мысли о том, кто кричал так страшно, баюкая в крике чёрную тоску. Нельзя думать: его рыло с перекошенной пастью, из которой торчат в стороны кривые клыки, а над низким щетинистым лбом — сутулые плечи и круглая спина с гребнем жёстких волос. Нельзя видеть по-настоящему, а то придёт, появится из-за чёрных деревьев и погонится за Оннали. Съест.
Сидя в маленьком чулане на куче тряпья, качаясь из стороны в сторону и дёргая себя скрюченными пальцами за жидкие волосы, кричал старый Тику. Глаз его был крепко зажмурен, а перед согнутыми коленями на полу, расползалась, шевелясь, серая лужица истощённого порошка крыльев сумеречных бабочек. Жирный серый дымок окутывал голову старика, ползал по лицу и вытекал из ушей.
Тику кричал. Увидев внутри головы истину мира, в котором жило племя смелых охотников и их красивых жён. Не мог не кричать. Потому что, как ни зажмуривай единственный глаз, показанное бабочками не уходило.
— Ты молодой, тебе перестроиться легче. Плёнка тебя не сильно задела, успел поснимать-то на плёнку?
Солнце смотрело на крыши, и снег съезжал к самому краю, нависая обмякшими языками. Потом падал, валился с шумом, шмякаясь в грязные лужи. Воробьи, чирикая так, что резало уши, плескались, трепеща жёсткими крыльями. И, выкупавшись, подскакивали к самым ногам, задирали головы, смотрели нахально чёрным бисером глаз. Витька крошил и кидал им купленную в киоске булку. Альехо несколько раз подносил камеру к глазу, снимал бурные птичьи драки и стеклянные капли, брызжущие из луж.
— Да не снимал я толком…У нас в семье фотоаппараты не переводились. У папы, помню, был сначала «Фэд», «Смену» он мне отдал и снимал «Зенитом». Когда ушёл, то и «Зенит» мне достался. Но я что, ездили с пацанами на мопедах, рыбалка, дальние пляжи. Снимал их только. Палатки, сухарь в зелёных бутылках, потом девчонок, когда уже стали возить с собой. Это же не съёмка…
Он искоса поглядел на Альехо, ожидая втайне, что тот возразит. Но учитель только покивал задумчиво, соглашаясь, что — не съёмка. И Витька оторвал кусок булки, закинул его в середину лужи. Поднялся птичий стрёкот, к мешанине воробьев и воды заторопились вперевалочку голуби.
