— Что спросить, вождь? — голос Тику зазвенел и сорвался.
Мененес, не слышавший тонких голосков, вздрогнул и сглотнул пересохшим горлом.
— Спроси про эту, новую жену Акута, что отдала своё имя. Она нужна Владыкам? Что дадут мне за неё? Или — убить?
Тику слушал перезвон жалящих голосков, не успевая вдумываться в смысл вопросов.
— Она будет нужна, потом. Береги.
— Да, да. Ещё спроси… О Меру. Что сказать ему?
………..
— Он выбрал… Пусть ждёт.
— Хорошо. Ещё, ещё спроси…
— Скорее, вождь!
В голове Тику кружились, сталкиваясь камушками в водовороте, пронзительные маленькие голоса, кусали лоб изнутри до красных пятен перед глазами. И подкатывала к горлу тошнота от запаха тварей. Крылья покачивались, складывались с легким треском и раскрывались снова, перебирали по стеблям коленчатые лапки, сверкали чёрные бусины глаз.
— Они сейчас полетят!
— Сколько женщин отдать? И — дети?
Тику зашептал вопрос, не вникая в смысл спрошенного, но, говоря, остановился. Отдать?…
Было слишком больно думать, и он договорил. С трудом ворочая во рту слова, знакомые и незнакомые, и уже сам стараясь не думать о них, ответил вождю:
— Пять. Одну руку пальцев. Сначала двоих детей. После — трёх женщин. Кроме той, о которой спросил раньше.
И, передав ответ, Тику почти закричал, не имея сил терпеть того, что крутилось в его голове:
— Всё? Уже всё?
— Всё, — сказал Мененес. Выпрямился и, сжимая кулаками тайку на коленях, приготовился смотреть дальше. Неслышный ему писк оглушил Тику:
— Готов, старик? Мы идём, старик, плати, старик.
Взмахнув крыльями, бабочки одновременно поднялись в тихий воздух и закружились над Тику, который медленно поднимался на колени, раскрывая руки и откидывая голову. Свет вспыхивал волнами, всё быстрее и быстрее. А потом, как всегда это было и раньше, бабочки упали на обнаженную грудь, на лицо и плечи Тику, ввинчивая в кожу лапки и усики. Распластывая по коже бледные тельца, прижимались всё плотнее, растекались и становились прозрачными. Было видно, как под щетинистой кожицей брюшка волнами проталкивается чёрная свежая кровь.
— Давай, старый калека, — вождь привстал, не отводя глаз от дергающегося тела ведуна, — корми их.
Мененес тяжело дышал и не замечал, как кулаки мнут богато расписанную ткань тайки.
Простонав, Тику свалился на пол, навзничь, чтобы не повредить бабочек. И те, пронзительно пища, всасывались в кожу всё глубже. Пока на поверхности тела не остались лишь серые подрагивающие крылья.
Шуршал дождь. Вождь, тяжело дыша, отёр потное лицо разорванной тайкой и встал. Подошёл к лежащему старику.
— Ты жив, Тику?
И улыбнулся, услышав стон. Повёл плечами, покрутил головой, стряхивая напряжение в шее.
— Вставай. А то растеряешь своё богатство.
Тику поднял руку и коснулся крыльев, распластанных на груди. Бережно, стараясь не повредить, стал снимать их одно за другим, наощупь. И, держа собранные на ладони, с трудом сел. Когда поднял руку — снять с лица, вождь отвернулся. Сказал:
— Я принес тебе отты, за порогом, два кувшина.
Тику молчал. Склонив набок голову и щурясь от мелких капелек крови, усеявших лицо, обирал крылья с плеч. Они всё ещё слабо светились, угасая в его ладони.
— Я доволен тобой, старик. Твой вождь подумает, как отблагодарить тебя ещё.
«Мой вождь велит принести мне еще отты», — равнодушно подумал Тику. Положил собранные крылышки на циновку и медленно встал, вытирая ладонью кровь с лица и груди. Но ответил:
— Да будут дожди всегда теплы для тебя, Мененес.
— Так и будет, старик.
Вождь шагнул к выходу, где всё ещё дрожал, покачивая рыжим хвостиком, огонёк в плошке. Но обернулся.
— Скажи, Тику. Они показывали тебе что-то? Когда… ты их кормил?
Тику стоял, покачиваясь, над горкой прозрачных сухих крыльев. И вспоминал. Чёрный зёв пещеры, смуглую женщину — спина укрыта плащом чёрных волос поверх цветного рисунка на коже. Девочку, что разглядывает ветки, отводя их рукой и смеясь. А следом, касаясь плечами, идут двое — Найя, отдавшая имя любимой жене вождя и незнакомый мужчина с кожей светлой, как песок на речном берегу. И всех их вдруг закрыли спины ещё многих людей, идущих мерным шагом, с головами, склонёнными на грудь.
