Она постояла перед нитками быстрых капель. Очень хотелось войти в теплый дождь, побыть под ним. Но намокнет мягкая циновка, и снова будет холодно ей в хижине. И она вернулась, стараясь не смотреть на осточертевшие стены.
— Хоть бы кончился дождь скорее, — пробормотала, идя к стене, на нагретое место, — в лес сходить или к реке.
И повернувшись, сказала, показывая на рот:
— Пить хочу.
Изобразила сложенной ковшиком ладонью, как зачёрпывает и подносит ко рту. Махнула в сторону дождя:
— Вода! Понял? Во-да! Пить! — потянулась к пустой миске, повертела в руках, прикидывая, что можно сполоснуть её под дождевой водой и набрать. Вкусные были орехи, но эта эгоя склеивает рот.
Мастер закивал. Снова не подходя близко, осторожно потянул к себе миску. Найя смотрела, как он, отвернувшись к стене, что-то там делал. Потом махнул ей рукой и отступил, выдерживая выбранное ею расстояние. Она подошла, присматриваясь. В поставленную на пол миску стекали быстрые капли с кончика лианы, протянутого внутрь через щель в стене. Цветные. Как яркие стеклянные бусины, сыпались быстро и весело, превращаясь в лужицу светлой воды на донце миски. Или не воды? Облизывая липкие губы, дождалась, когда миска наполнится под край, взяла её, поднося ко рту.
— Касс-ирит, — подсказал Акут.
— Угу, — напиток блестел молочным перламутром и пах свежими яблоками.
Найя пила, и в голове её становилось светло, а на душе весело. Не хмель, а просто прозрачно всё. «Смотри, не размякни, — напомнила себе, искоса глядя на мужчину, — помни, что сделал». Но, выпив до дна, снова поставила миску под кончик лианы.
День всё шёл, и вместе с ним шёл дождь, но день менялся, становясь чуть заметно светлее и ярче, а дождь оставался мерным, и Найе было удивительно слышать, что там, за его колыщущимся покрывалом, идёт жизнь, такая, как всегда. Кричат и смеются дети, женщины длинно и певуче переговариваются (в одной фразе Найя услышала знакомое «мирит»), гортанно вскрикивают мужчины, будто играя во что-то. Звуки были мягки, хижина стояла на самом краю деревни, и их приглушало расстояние.
«Не сидят по домам молча, не ждут, когда кончится дождь, живут», — мысль промелькнула и ничем не закончилась, просто оставила зарубку. И до самого вечера Найя ходила по хижине, касаясь рукой вещей, стен, пола и циновок на нём. Смотрела на Акута, спрашивала и повторяла за ним новые слова. Уставая, садилась, привалившись к стене, разглядывала всё, что попадалось на глаза. И, отдохнув, снова кружила по комнате, заходила в каморку, чуланчик и в закут, где в полу было проделано отверстие, а глубоко внизу булькала протекающая вода. Вспомнила, как в первую ночь искала туалет и удивилась, что как-то после смутно помнила, был ли уже этот закут. Или Акут соорудил для неё?
Но спрашивать было рано, слишком мало слов, и она шла обратно, подходила к распахнутой в мерный дождь двери, протягивая руку, спрашивала:
— Это что?
Получив ответ, не зная, верный ли, ждала, когда тёплая вода нальется в ладонь, подносила к лицу, отпивая глоток:
— Это что?
А потом, когда уже не разглядеть стало углов, Акут затеплил огонёк светильника, достав чирок из ящика с плотной крышкой. Найя, падая от усталости, всё боялась ложиться спать. Но глаза слипались, и скоро она стала бояться просто заснуть посреди заданного вопроса. Тогда он ушёл к расстеленному ложу, на котором так и лежала огромная серая шкура с нарисованным на ней углем чудовищем, откинул край, показывая длинный мягкий мех, и отошёл. Проговорил, прижимая руки к груди. А потом отстегнул от пояса нож, вынул его из кожаных ножен. Протянул Найе, рукояткой вперед, и она взяла, глядя на прыгающие по худому лицу красные тени. Акут ушёл в дальний угол, лёг там на пол и, поджав жилистые ноги, отвернулся к стене.
Найя, с ножом в потной ладони, постояла посреди комнаты. Сон слетел, когда пальцы коснулись рукояти и сжали её. Вот сейчас, пока лежит наружу спиной и по цепочке позвонков бродят блики огня, подойти и всадить, по самую ручку, глядя, как потечёт из-под лезвия кровь и запахнет в хижине не цветами из переполненной миски под лианой, а тяжело и резко.
