— Гм…
— Да. Но она подошла и смотрела. И я…
Акут замолчал. Молчал вождь, уперев руки в браслетах в широкие колени и разглядывая девушку. Лада молчала, не понимая, о чём говорят, из-под накинутого покрывала смотрела на сидящего вождя. Большой мужчина, лет пятидесяти, наверное. А может, и постарше, вон воздух какой, голову кружит от свежести, и едят все натуральное. Глаза у него медные, как гвозди с широкими шляпками, — посмотрит, как внутрь вколотил. На кожаной ленте перья, но не как в кино про индейцев, а сложным узором собраны в башенку, будто и, правда, корона. И никаких на шее и груди стекляшек, пробок и консервных банок, только глиняные бусины, деревянные фигурки да витые ракушки.
— Дальше.
Но Акут молчал, испугавшись того, что собирался сказать. Как он и дальше не спал, всё делал и делал щит для вождя, а женщина — подарок моря и ветра — сидела тихонько в углу, ждала, когда он закончит. И теперь он привел её к Мененесу просить разрешения жениться на чужестранке…
— Мастер Акут, я не волен весь день слушать тебя и смотреть на узел, в котором непонятно что.
— Да, вождь.
Бились под листьями потолка мухи, и перед лицом Лады спускался по светлой паутинке маленький паук. Покачался и полез наверх, перебирая лапами, то исчезая в тени, то показываясь в полосах света.
— Я… Я не знал, как сделать работу вернее. Сто тропинок путались в моей голове, и ни одна из них не вела к сердцу. А талисман берет силу только из сердца, не из головы.
— Я знаю.
— Я упал и бился лицом в пол, прося Мать и Охотника о свете, который направит меня. И тогда она, принесённая ветром, пришла. Её сердце знало дорогу. Она шла впереди по тропе своего сердца, вождь, а я, мастер Акут, шёл следом, первый раз в жизни. Вот, вождь Мененес, посмотри сам.
Присев на корточки, Акут развернул старую циновку. И веер света раскрылся, отделяя вождя, его воинов-мальчиков и кучку его женщин по сторонам трона, от Акута и Лады. Через занавес света неслись возгласы и причитания. Лада улыбнулась, поправляя на волосах покрывало. Свет лился в глаза, протекал к сердцу, в душу, и там становилось покойно, как всегда, когда она делала что-то, что точно получилось. Сейчас, стоя босыми грязными ногами на плетёном полу, под которым покрикивал петух и кудахтали куры, перед сказочным коричневым вождем, не похожим на виденных ею в фильмах и книгах персонажей, и одновременно похожим на всех них, она была спокойна. Потому что, когда всё сделано правильно, — это, как лодка, которая не течёт. Она не утонет.
Скрипнули полы. В занавесе лучей показалось тёмное лицо. Толстые пальцы бережно взяли щит за края, и свет колыхнулся, ловя стены и потолок, женские лица. Мененес сам отнёс щит к стене и водрузил его на пирамиду из ветвей, связанных лыковыми плетушками. Свет изменил направление, стал мягче, и вся круглая комната осветилась, будто вместо пола в ней — озеро, а вместо крыши — полуденное небо с солнцем в зените.
Постояв, вождь вспомнил об этикете и вернулся на свое место, сел, расставив толстые ноги и уперев руки в колени. Смотрел теперь на Ладу, на её неподвижную фигуру.
— Открой лицо вождю, женщина, подаренная Акуту.
Лада посмотрела на мастера. Он протянул руку и откинул край покрывала с ее головы. Женские ахи прошуршали и смолкли, когда свет лёг на почти белые волосы, повязанные кожаной лентой с ажурным орнаментом.
— Она не понимает?
— Нет, вождь, но она станет моей женой, и я научу ее языку.
— Скажи мне, мастер, а почему ты решил, что она будет твоей женой? Не моей?
— Она выбрала меня.
— Выбрала… Это важно. Как она могла выбрать, не умея сказать?
Акут повернул к свету свою ладонь, рассечённую узким шрамом:
— Она попросила мой нож и мою кровь на нём.
Вождь откинулся на резную спинку трона. Когда-то сам Акут вырезал на мягком дереве эти узоры, своим ножом. И сейчас спина вождя ощущала, как давят на неё резные картинки.
— Если твой нож уже соединил вас, я, вождь Мененес, отдаю тебе, мастер Акут, женщину моря. Но мне нужно её имя, чтобы сказать о вас Большой Матери и Большому Охотнику. Как зовут тебя, женщина, умеющая делать свет?
