Склонившись над алтарем, она замолчала и прижала руку ко лбу, вспоминая, что видела — так делают здесь, молясь. Но что-то не давало покоя. Выпрямилась и подняла руку, пропуская пальцы через светлые пряди волос.
— У меня ничего нет, Айна.
Снова пошла к постели и, сунув руку под изголовье, осторожно достала нож мастера в чёрных кожаных ножнах.
— Это всё, что я могу отдать, Айна, — встав перед алтарем, отделила прядь и, натянув, отсекла лезвием. Положила прядь к ногам деревянной богини. Отрезала следующую. И, подхватывая прядь за прядью, отсекала, шепча и улыбаясь.
Когда статуэтка по пояс утонула в светлых, смутно видимых в полумраке прядях, ощупала неровные, торчащие во все стороны концы и рассмеялась.
— Вот! Всё!
— Найя…
Вложив нож в ножны, пошла на голос, ёжась от непривычного прикосновения к шее коротких волос. Проходя, оставила нож на лавке, рядом с шаром. И, нашупав тайник в стене, достала узелок с семенами таммы.
— Ты хочешь пить, Акут? — сев в ногах, смотрела на еле видимое лицо.
— Что ты? Что с тобой, Найя?
— Это? — она провела рукой по волосам. Но он, не увидев, в полумраке, повторил:
— Что с тобой? Твой голос…
— А-а, — улыбнувшись, села поближе. Развязала на коленях тряпицу. Лизнув палец, подцепила на мокрый кончик семечко.
— Ты видишь это, Акут? Тамма. Открывай рот.
— Я не хочу, — он отвернул голову. Говорил трудно, будто тащил камень в гору.
— Не бойся, мастер. Возьми.
И зажмурилась, почувствовав движение его языка кончиком пальца.
— И я возьму.
Семечко лопнуло на языке, ударило в горло пощипывающими крошечными брызгами.
… В нём, слабом, царила она — Найя-море, Найя-хлеб, Найя-вода, свет падал из её глаз, и тепло истекало из её рук. Бёдра наливались лунным светом и круглились, закрывая мир. Её лицо приближалось, как солнце, и он тонул в её дыхании, умирая. И воскресал с каждым вдохом, потому что надо было смотреть, держать её взглядом, не отпускать от себя, прирастить к сердцу. И потом, протянув руки, потом, после, когда снова станет сильным, если не умрет до того, — сжать и притиснуть к себе, разделить надвое, разломить, как плод хлебника, зарываясь в мякоть с запахом жизни. И там умереть, вместе…
— Да, — сказала она показанному таммой.
— Найя? — в голосе мастера удивление смешалось с недоверием. Он замолчал и сел, откидывая шкуру. Семечко шипело и шевелилось на его языке, растекалось на невидимые части и всасывалось, оставляя в голове знание о том, что там, внутри женщины, сидящей на краю постели изогнувшись, чтоб не мешать ему лежать.
— Найя? Ты?
— Я, мастер, — и она засмеялась. Вытянула руки:
— Лежи, не вставай. Ты слабый.
— Тамма! Она говорит мне… Ты?
— Ты не веришь тамме?
Он слушал её новый голос, мягкий, как шкура лесного кота, живого, опасного и сильного, — весь для него. Голос женщины, пришедшей ночью в постель к своему мужчине.
— Я…
— Лежи.
Он откинулся, стукнувшись затылком о деревянное изголовье. И, глядя в потолок, почувствовал, как, откинув шкуру, скользнула под руку, прижалась к груди, обхватила ногами. Без тайки. Молча.
Потому что тамма всё сказала за них.
Сквозь мрак, тихо покачиваясь, плыли светляки. Найя лежала с широко открытыми глазами. Тело, после близости с её мужчиной, плыло так же, тихо покачиваясь, и, кажется, улыбалось.
Её мужчина… Прислушалась к тому, как звучали эти слова. Он и правда — её? Не просто мужчина, лежащий рядом, чья грудь подымается и опускается, шевеля край волчьей шкуры, не мужчина, живущий с ней. Он — её. Наверное, потому и светляки?
Синика сидел посреди хижины и, фыркая, поднимал лапу с выпущенными когтями, — ловил. Промахиваясь, совал лапу к морде, лизал, помуркивая. И снова пытался поймать зеленоватые огни, легко уворачивающиеся от веера когтей.
Акут дышал ровно. Иногда подергивалась рука, плечо, и Найя понимала тогда — спит, крепко спит. Подумала с раскаянием, намаялся с ней, жил рядом, разговаривал, учил и приносил еду. А она всё это время — боялась и ненавидела.
Вздохнула и рассмеялась, вспоминая, как было полчаса назад. Снова закружилась голова. Вскочила бы и кричала чепуху, танцевала по жердяным полам, подбрасывая босой ногой циновки, но нельзя — спит. Пусть спит, набирается сил. Когда проснётся, она накормит его, и пусть снова берёт свою женщину. Покачала головой, глядя на плывущие огни, слушая тихий шелест дождя. Оказывается, она бессовестная. Это называется — страстная? Наверное, нет. Это просто любовь. Не знала раньше, что можно так хотеть, с такой жадностью, пропадать в нём изо всех сил, будто падая в пропасть. Или взлетая.
