— Вот, всё, — Ноа отвела глаза от Аглаи и взглянула на Витьку, улыбаясь, — теперь она спит сама по себе, пусть. Ей не нужны наши разговоры.
Плавно повернувшись, подтянула на лавку босые ноги и, обхватив руками колени, уютно села, вздохнув, как после утомительной работы.
— Сядешь?
Витька подтащил Стёпкин табурет и уселся, стеснённо ощущая свою раздетость.
— Случилось что? Или так пришла, из-за того, что мы с ней спим?
Аглая продолжала сидеть, глядя туда, где было лицо отвернувшейся сейчас Ноа. Было неловко смотреть на неё, почти больно. Жалко.
— Там сейчас что-то происходит, мастер. Старый Тику не стал смотреть сон серых бабочек и показал его Меру, глупому охотнику, отдавшему своих женщин змеям. А я смотрела этот сон вместе с охотником через твою женщину. Через неё.
Она повела плечом в сторону Аглаи.
— Не понимаю. Тику. Меру. Они кто? И как Аглая?
— Ты видел сон?
— Я? Этот? Нет, я…
— Что ты видел? Ты умирал?
Витька вспомнил шершавый ствол груши, несущийся в лицо.
— Д-да. Из детства. Чуть не разбился тогда.
Ноа кивнула. Покусывая кончик косы, смотрела на Витьку.
— А может, я и не умирал.
Кожа без рисунка беспокоила, как свежая ссадина, хотелось водить по себе руками, будто разыскивая потерянное.
— Ногой зацепился и упал. Случайность.
— Но ты видел серых бабочек.
— Не знаю. Туман видел, в нём — всякое. А что?
— Серые бабочки приходят, когда рядом стоит смерть.
— Я их не видел, — упрямо сказал Витька.
Ноа кивнула:
— Правильно. Теперь их будет видеть она, — и снова небрежно повела плечом.
— Почему она?
Витька глянул на Аглаю, и ему показалось, что угловатые плечи тонут в еле заметной серой дымке.
— Весь мир трагических случайностей, твоих случайностей, теперь — её. Потому что она тебя любит. И всё готова принять на себя, чтоб защитить.
— Так не бывает.
— Не бывает такой любви?
— Она не сможет! Я ведь могу попасть под машину, когда она, ну в театре, например. И умру. Так?
— Так.
— Вот!
— Я не о том. Я о готовности. Ты будешь жить и можешь даже умереть, но с этого времени ты никогда не один. Она беспокоится о тебе — всегда. И потому твои серые бабочки теперь у неё.
Он опустил глаза, разглядывая столешницу. Блюдце протягивало чёрную овальную тень, прыгающую в такт пламени.
— А ты? — он снова потёр грудь ладонью. — Разве ты не со мной всегда?
— Я — не человек, Вик. Ты многому меня научил, но я не человек.
— Жалеешь?
— Не умею жалеть.
Ноа улыбалась, крутя кончик косы.
— Чему ты радуешься?
— Ничему, — пожала круглыми плечами, — мои губы это умеют, я улыбаюсь.
— Ноа, — он чувствовал, как терпение утекает из него, как вода, — хватит загадок! Я даже не знаю, как и что надо спросить. Расскажи мне так, чтобы я что-то понял!
Ноа повернула голову и посмотрела на огарок:
— Да. Пришло время перемен. Её сон сказал мне. Я расскажу, пока живёт этот свет, а большего и не надо. Ты будешь знать, какие задавать вопросы.
— Я слушаю тебя. И ещё, Ноа…
— Да, мастер?
— Если тебе всё равно, может, перестанешь улыбаться?
— Да, мастер.
Он снова посмотрел на Аглаю и сморщился с жалостью.
— Я хочу увести её в комнату. Я могу? Она?…
— Да, мастер. Она спит, но послушается тебя. И возвращайся.
Витька встал, ногой отпихивая табурет. Взял вялые ладони, лежащие на столе, в свои руки и потянул, глядя в лицо женщины. Аглая, всё так же смотря перед собой, поднялась, послушно переступила босыми ногами.
В комнате, уложив её сначала на бок, он поколебался и, подумав о том, что он уйдёт в кухню, а она так и будет лежать в темноте, спокойно глядя на батарею у окна блестящими, широко открытыми глазами, повернул на спину. Шёпотом выругался, когда рука потянулась к её лицу, к векам.
«Как у мёртвой» — стукнуло в голове. Нагнувшись, прижал к её векам губы, целуя. И вздохнул с облегчением, увидев, как они смежились. Выключил лунную картинку и, обмотавшись по поясу полотенцем, пошёл в кухню, к другой женщине, ждавшей его.
