Кремень упал и больно стукнул по пальцам ноги. Найя быстро нагнулась и, оцарапав плечо о камень очага, стала шарить рукой. Нашла и перевела дыхание. Утро, конечно, настанет, но как до него дотерпеть? Она зажжёт огонь!
— Зажгу, — прошептала и сосредоточилась. Досчитала до десяти и чиркнула, целя наугад. Веер искр рассыпался над подставленной ладонью, и один из кусочков мха загорелся, еле слышно потрескивая. Она бережно положила его на лучинки и стала кормить огонёк нащипанным мхом.
— Во-от, — сказала, жмурясь от жара. И отодвинулась, убедившись, что огню достаточно еды. Синика сидел рядом, в круглых глазах отражались маленькие костры.
— Где твой хозяин, Синика? — Найя встала и пошла к выходу. Положила руку на дверь и толкнула. Постояла, прислушиваясь. И толкнула сильнее. Дверь не шевелилась. Заперто? Снаружи?
— Синика… — она звала зверя шёпотом, не зная, что делать. Конечно, мастер мог уйти по своим делам и позаботился о том, чтобы никто не вошёл, не обидел, пока его нет. Но страх шуршал внутри Найи, как мышь.
— Что мне делать, Синика?
Зверь сунулся около её ног к закрытой двери. Мелко обнюхивая влажное дерево, уркнул и, присев на задние лапы, по-беличьи стал царапать перетянутые лианами жерди. Заворчал громче.
Найя еще раз подёргала дверь, налегла. И застыла, услышав стон. Уперлась плечом в жерди.
— Уйди, Синика, не мешай.
В узкую щель зашептал, поплескивая, дождь. И — чернота. Снова стон, откуда-то снизу. Перебирая руками, Найя опустилась на корточки и нерешительно сунула руку в черную щель приоткрытой двери. Отдернула, когда пальцы запутались в мокрых волосах. Но сразу сунула снова и ощупала, выворачивая кисть. Лоб, волосы на нем, ухо. Низка бусин, стянувших шею.
— Акут?..
Он лежал там, снаружи, привалившись к двери. Найя села на пол, спиной прижалась к двери и стала толкать. Жерди больно резали плечи.
— Н-ну… Ещё чуть. Чуть…
Он стонал при каждом нажиме, и Найя подумала: можно покричать туда, в щель, вдруг кто услышит и придёт, оттащит его от двери. Но не стала. Уперлась в пол босыми ногами и надавила сильней. Теперь в щель можно было протиснуться. Высоко поднимая ногу, чтоб не наступить на лежащего, пролезла, царапая бока и обрывая подол тайки. Дождь тут же стал поливать горящую кожу. Найя присела на корточки, хрипло дыша и ощупывая руками Акута.
— Что ты? Тебе больно?
Не дождавшись ответа, перевалила его на бок. И ещё раз, чтоб освободить дверь. Снова склонилась над ним, пытаясь рассмотреть в прыгающем свете очага грязное лицо и согнутые плечи. Он лежал, неловко скрутившись, прижав колени к животу.
Путая слова двух миров, она потащила его в хижину. В зыбком свете было видно, как негладкие полы оставляют на смуглой коже ссадины и глубокие царапины. И Найя, не справляясь с обмякшим телом, стала толкать его, перекатывая, поближе к очагу.
— Ес-ли сломано что, извини, не могу я тащить, тяжёлый, чёрт.
И, тяжело охнув, наконец, уложила его рядом с очагом. На дрожащих ногах сходила к порогу и, сорвав скользкий толстенький гриб, вернулась, на ходу разламывая его. Снова присев, стала водить над Акутом, освещая голубым светом те места, куда не падал свет очага. Другой рукой ощупывала руки, бока, ноги, боясь найти свободно двигающиеся кости под мокрой кожей.
— Ну, что с тобой? Всё целое вроде.
Заплакала. Обломок гриба освещал её потное лицо, мешая синий свет с красными бликами огня.
— Синика! — ей больше некого было звать. Зверь муркнул и подошёл, мягко ставя лапы. Обнюхал плечи и волосы. И завыл утробно, сунувшись к той щеке, на которой лежал мастер. Попятился. Снова вернулся и опять вытянул шею, урча все громче.
— Там, да? — отодвинув мышелова, Найя подсунула руку под голову мастера и повернула её к свету очага. На виске, через спутанные волосы, просвечивала чёрная рана. Болезненно скривившись, она отдернула руку, следя, чтоб пальцы не попали в блестящее месиво, и стала поворачивать мужчину так, чтобы рана оказалась сверху. А потом села рядом, не притрагиваясь, глядя на то, что открылось глазам. Позади, то выше, то ниже, выл мышелов, не умолкая.
— Заткнись, кошак, — машинально велела, не отрывая глаз от раны, и сморщилась. В чёрном месиве мелькали белые нити, ползали, переплетались, вдруг делаясь цветными. Тогда лицо мастера становилось спокойным и мягким. А потом нити снова светлели, расплетаясь, и по скулам его, одновременно со стоном, бежала гримаса боли.
