Он вернулся и шёл по гладкому полу, мешая слова со звуком шагов:
— И знаков увидеть не хотят, пусть им куст горящий и из него инструкций по пунктам, всё равно будут лбом стенку прошибать рядом с открытыми дверями.
Громыхнул алюминиевым коробом старой лампы, потянул провода. Щёлкнул выключателем и направил в лицо Аглае мягкий свет.
— Посиди спокойно. Если что умеешь — делай. Самое высокое из того, что умеешь. Маленькое пусть другие делают.
— А детям что оставить? — тихо сказала Аглая.
— Деньги? Дети растрынькают.
— Вас послушать, всё просто.
— А всё и есть просто. Сложностей люди накрутили, чтоб оправданий себе побольше. Есть заповеди, есть голова, сердце. Чего же ещё?
— Не знаю… Но это как-то совсем просто!
В мягком свете она хмурила чёрные тонкие брови, сводя их на переносице, а Альехо стоял над ней, склонившись, держал одной рукой лампу за длинную шею и чуть поворачивал плафон, рассматривая. Аглая взмахнула рукой. Он поймал её руку и придержал:
— Не крутись.
— Да вы и не слушаете, — отняла руку. По-прежнему свет рисовал чёрточку между бровей.
— Знаю я всё, что скажешь. Тебе двадцать, а мне — пятьдесят шесть…
— Вы моложе выглядите…
— Помолчи. Мне лет тридцать долдонили всё то, что ты мне сейчас хочешь сказать.
— А вдруг я знаю то, чего ещё никто вам… А?
— Давай. Свое если — говори.
Аглая подняла лицо и стала смотреть на Альехо с вызовом, кусая губу. А потом засмеялась.
— Илья Афанасьич, ну вас. О чём ни захочу, всё оказывается, чужое. Вы — хитрый лис!
— Да. И мне нужен пузырек с эфиром, купила?
Она потянулась за тахту, стараясь не менять позу, подняла с пола мягкую сумку. После слов тишина встала в студии ватой, шуршала краями.
— Как тихо. Будто и нет города там. А голос, как в шаре.
— Где?
— Ну, говорят — как в колоколе, но там звонко. А мы будто в шаре, голоса бегут вокруг, не уходят. Я сказала ерунду?
— Нет… — он принял пузырек коричневого стекла и сунул в карман брюк. Отвел лампу, свет метнулся и уставился в угол, освещая набросанные на спинки стульев ткани. Альехо снова уселся в кресло и вытянул ноги.
— Ты поговори просто, — попросил.
— О чём?
— О чём хочешь. Просто поговори, — и подсказал:
— О Викторе, например.
Его лица в полумраке снова не было видно. За тяжёлыми шторами через стеклопакеты еле-еле пробивался дневной шум. И в неровном пятне света комкались цветные покрывала в углу. Аглая смотрела по сторонам, чтоб не смотреть в сторону Альехо. А потом, вздохнув, заговорила тихо и медленно:
— А что о нём? Я его два раза в жизни видела. Спасибо, познакомили. Он… Он мне нравится очень…
— Нормально это, — утешил Альехо. Тогда Аглая вздернула подбородок и добавила:
— И я его люблю!
В наступившей тишине Альехо кашлянул. Она молчала, потому что к глазам изнутри внезапно подкатили слёзы. И закончила упавшим голосом:
— Вот…
Сидела, отвернув лицо, рассматривала освещённый угол, ничего там не видя, ждала. Но Альехо молчал. И она оглянулась, пытаясь разглядеть выражение его лица. Он листал журнал, шурша еле видными страницами.
— Видите! Вам наплевать совсем!
— А что ты хотела услышать? Утешение какое? Любишь — люби. Может, и сложится у вас.
— Вы… Вы каменный какой-то. Зачем я вам, Илья Афанасьич? Модель, да? Просто для того, чтобы снимать? А зачем тогда зовёте, разговариваете?
Он захлопнул журнал и уронил его на блестящий пол рядом с креслом. Сцепил пальцы.
— Ты умная. Молодая и дура ещё, но умная. В лице у тебя есть глубина. Когда говоришь, её видно. Когда страдаешь — ещё глубже становишься. Тебя снимать хорошо. Такие сейчас редкость.
Аглая спустила с кушетки ноги и скользнула ступнями по гладкому, нащупывая сброшенные сапожки. С каменным лицом обулась и встала, аккуратно сложила мягкий плед. Посмотрела сверху вниз на сидящего в кресле пожилого мужчину.
— Это жестоко, Илья Афанасьевич. Пожалуй, я пойду.
Он всё молчал. И Аглая прошла мимо, ставя ровно ноги и постукивая каблуками, не сбиваясь. Сняла с вешалки у дверей свой плащ. Надевала медленно, будто ждала, что остановит. И, уже открыв дверь на лестницу, снова повернулась к сидящему:
— Спасибо вам.
— За что?
— За разговоры. За всё — спасибо. Мне хорошо было у вас. С вами.
