— Это ваши? Родня?
Аглая встала, поправляя широкую чёрную юбку, подошла к стене. Широкий свитер падал на бёдра, и фигура пряталась там, под его грубой вязкой. Витька встал рядом, наново рассматривая большую рамку со множеством чёрно-белых фотографий. Вернее, уже желтовато-серых.
— Да. Был у деда в посёлке, выпросил.
— А почему все в одной рамке?
Подняв белое лицо, смотрела в неподвижные лица давно умерших, но когда-то молодых женщин в светлых косыночках и мужчин в галифе с широкими лампасами.
— Там у всех так, старые фото. Я с детства это видел. Наверное, чтоб на рамках сэкономить. А теперь интересно, да?
— Очень.
У неё был тонкий, с горбинкой нос. И Витька подумал: когда она постареет, он станет больше, крупнее. Но она всё равно останется красивой. Такой вот, значительной. Поймав его взгляд, Аглая стесненно улыбнулась. И он снова спросил:
— Кофе?
— Да… Витя. Давайте я сделаю. Мне так ловчее.
— Ну…
В кухне она задвигалась от стола к мойке, взглядывая на него вопросительно, когда открывала дверцы буфета. Он понял — ей так, и правда, ловчее, сел на любимое место и только подсказывал про жестянку с кофе и в каком ящике ложечки.
— Я не умею сидеть в гостях, стесняюсь. А когда делаю что-то, всё проходит.
— Как же вы, актриса ведь.
Аглая приняла с плиты турку с шапкой коричневой пены, разлила кофе по чашкам и села напротив. Подумала, хмуря тонкие брови.
— Вы удивитесь, сколько среди тех, кто на людях всё время, стеснительных. Я думаю, это метод борьбы с собой.
— Ужасно.
— Почему?
— Всю жизнь себя мучить, выходить туда, где чужие лица смотрят.
Она поднесла большую чашку к лицу и вытянула губы, касаясь горячего края. Витька потихоньку разглядывал лицо, белое, как прозрачный краешек чашки, думал о том, что её он будет снимать. Должен. И надо ведь что-то увидеть, эдакое. В ответ на свои слова увидел улыбку. Губы её изгибались странно и мило, как ломтик солнечной дыни на детском рисунке.
— Вы не понимаете. Или не знаете. Когда себя пересилишь и выйдешь на сцену, они все — твои. И это я их взяла за горло, всех. Заманила. И, если скажешь, пойдут, не раздумывая. Это лучше наркотика.
— Аглая, а вы талантливы?
— Да. Я только мало что умею ещё.
«Тогда мы родственники почти», — Витька не осмелился сказать вслух, потому что это значило сказать ей, почти незнакомой, о собственном таланте.
Чашка показала измазанное гущей донце, и она отобрала, унесла к раковине, помыть.
— Прекрасный кофе, спасибо вам, Аглая.
— Тебе, наверное, уже. Ну, на ты…
— Ага, надо было соли насыпать.
— Соли?
— Ну, вместо сахара. Типа, пуд соли.
Она рассмеялась. Покивала. Разговор не особенно клеился. Витька всё ждал, когда заговорит о съёмке, а она спрашивала о пустяках, хвалила старые шторы на антикварном карнизе с толстыми деревянными кольцами. Он стал маяться подозрением: неужто происходит обычный такой съём. Вроде и хорошо, она красивая и неглупая девочка. И ему чего ж сидеть в монахах, вон и Стёпка обрадовался. Но при одной мысли о том, что надо говорить намёками, замолкать значительно и тонко улыбаться, просчитывая, когда можно будет сесть поближе и руку на колено, а после приобнять, — появлялась скука. Вот пусть бы она всё сама, подумал и устыдился своей лени.
— Витя, давай уже о серьёзном, да?
— Давай.
Она ставила чашки на сушилку, вытягивая руку из свитера грубой вязки, любит, наверное, такие свитера, сегодня не красный, а серовато-синий, и потому лицо ещё прозрачнее над растянутым воротником. Снова села и, положив руки на стол, стала смотреть на сплетённые пальцы.
— Я когда увидела, как ты снимаешь, я захотела. Чтоб снял меня. Ничего не подумай, ладно?
— Не буду.
— В общем, я подумала, человек с таким лицом, он что-то сделает такое. Пусть даже мне не понравится, ну, вернее, это я так, ну просто. Я же не знаю. И тех ещё не видела, из театра, какие ты сделал.
Стиснула сплетённые пальцы.
— Ерунду говорю?
— Да нет. Я понял. Кажется.
— Вот. Ты скажи, где, может, здесь или к Альехо в студию надо. Я заплачу, если не совсем дорого…
Он неловко скривился, махнув рукой.
— Да посмотрим, не думай про то.
— Хорошо, не буду.
